Людмила Пивень - Ферма кентавров

— Ну, хорошо, если это не конокрады. А то я видела как тут у фермы один мужик шлялся…

У Завра остановился на одной точке взгляд. Он медленно вынул пачку «Примы», положил её на поцарапанную коричневую крышку стола:

— Когда?

— А вот… В прошлую пятницу вечером. — и я тут же пожалела, что сказала это.

Пожалела, что вообще решилась на лишний выпад.

От конюха на меня накатила волна эмоций: злоба, страх, угроза, растерянность. И я вдруг заметила, какой он огромный, выше и явно сильней Олега, какие у него здоровенные кулаки, каждый палец толщиною в два моих… Если чернявого Завр ударил в лоб камнем или дубинкой, то для меня никакого тяжёлого предмета ему не понадобится. Стукнет раз — и я готова…

Во рту у меня пересохло.

— Как он выглядел? — мне ясно было видно, что лицо конюха как бы наливается изнутри тёмной злобой. Так вот как выглядят убийцы перед самым преступлением!

Врать! Надо соврать!

— Беленький такой. Худой. Маленького роста, в кирзачах и ватнике — моё описние было прямой противоположностью внешности мертвеца.

Кажется, подействовало. Меня не бьют, не хватают…

Завр вдруг спросил:

— Что это ты на меня так смотришь?

Я поспешно отвела взгляд:

— У вас на щеке какие-то черные крапушки прилипли. Может, чаинки.

Он потёр лицо огромной ладонью, посмотрел на неё:

— Ну что, нету?

— Ага…

Надо было срочно смываться. Конечно вроде бы опасность миновала, но кто знает, что может прийти в голову убийце в следующий миг? Только вот как уйти, не вызывая подозрений?

Чай был ещё тёплым. Я отхлебнула из кружки большой глоток. Потом ещё один. Казалось, что чай сделался не мокрым, я пила, а во рту оставалось сухо.

Мечтала я только о том, чтобы очутиться сейчас в нашей большой комнате на вытертом коврике перед телевизором — больше ни о чём не могла думать, никакая мысленная дисциплина не помогала.

Вдруг у Завра в кармане запищали назойливые гудочки. Мы оба вздрогнули. Завр плюнул:

— Тьфу ты чёрт, напугал!

— Что это?

— Да будильник купил новый. Маленький такой. Вот, смотри, — он показал мне чёрную коробочку чуть побольше зажигалки с обычным зелёненьким циферблатом элкетронных часов. — Никак не могу привыкнуть, что не звенит, а пищит. Сам же его на восемь поставил и забыл. Пора сено раздавать. Поможешь?

Ну уж нетушки!

Я заторопилась:

— Да вы знаете, мы ж — всегда, но мне надо ещё алгебру писать, а уже вот восемь…

— Ну иди. И я пойду.

Я пулей вылетела во двор и глубоко вздохнула. Слава богу, он ничего не заподозрил! Хотя, очень может быть, вспомнит потом наш разговор и подумает: «А чего это Света такие вещи спрашивала?» И решит, что этой Свете будет очень уютно третьей лежать в скотомогильнике…

Машка была в нашей комнате. Она валялась на кровати лицом к стенке и на первый взгляд спала, но сразу отозвалась, когда я тихонько её окликнула:

— Чего?

— Я поговорила!

— С кем?

— Ну ты даёшь! С Завром!

— А… Ну и что?

— Это он!

Машка повернулась ко мне, но, видно, никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и я подумала, что она опять вспоминала Карагача

— С чего ты взяла, что это он?

Я постаралась пересказать наш разговор слово в слово. И заключила:

— Короче, теперь всё ясно. Он — убийца!

— Ничего не ясно.

— Ну как же… — я от возмущения больше ни слова не могла сказать.

— Это ты так объясняешь, почему он испугался. То, что испугался — факт. Остальное — твоя версия происшедшего.

— Вот интересно, а твоя какая? — спросила я язвительно.

— Например, что убил этого мужика кто-то другой. Убил и подбросил на ферму. А Завр вышел во двор и увидел, что лежит тело. Испугался и оттащил подальше. А потом похоронил.

— Чего ради он будет волочить целый километр тело, если он к этому телу никакого отношения не имеет?

— Ну, он же здоровый, не так-то тяжко было ему и потаскать… А испугался просто потому, что вообще милиции боится. Решил, что им будет лень искать настоящего убийцу — и на всякий случай засудят его. Чтоб у них отчётность была в порядке.

— И что ж нам делать?

— Дальше — по плану. Проверим фотографию. В селе свидетелей поищем…

— А если никто ничего не знает?

— Ну… — Машка немножко растерялась, а потом упрямо тряхнула головой и чёлка упала ей на глаза. — Не знает, так не знает! Всё равно, прежде, чем обвинять, нужно знать правду. Всю правду, которую мы сможем найти. До конца.

Лицо у Машки было решительным и суровым, хотя с этой чёлкой она всё равно была похожа на Маугли, а не на стража закона и порядка. Я хотела рассказать ей, что Завр, кажется, заподозрил, будто я знаю лишнее, но подумала, что лучше промолчать.

Ведь во всём, что не касалось этого расследования, Машка продолжала вести себя как робот. Было тоскливо и больно смотреть на это каждому, кто знал её раньше. Скажут, что пора есть — ест, скажут идти в школу — идёт, скажут учить уроки — учит. Даже не спросила, куда я вчера из-за стола выскочила, когда я решила зацементировать задние ворота. Если её не трогают, сидит, уставившись в одну точку и думает неизвестно о чём. Может, вспоминает Карагача, может мечтает о том, как найдёт себе другую лошадь, всё равно, жеребца или кобылу — друга с отважной душой. А когда мы говорим о расследовании — оживляется. Если она узнает, что из-за расследования мне угрожает опасность, то бросит она дело к чертям собачьим. Уж я-то Машку знаю.

Так что лучше буду молчать.

Молчать и держаться подальше от Завра!

Машке наконец удалось заглянуть в альбом тренера и сравнить снимок троеборца Зуенко и наш словесный портрет. Это случилось через день после того, как я расспрашивала Завра, и на следующий день после отъезда Владимира Борисовича в Киев. Он уехал искать покупателей на Бизнеса, Ольгерда, Фланель и Аверса.

После обеда мы как обычно пошли седлать — лошади не машины, которые могли бы до возвращения тренера стоять в гараже. Прыгать без Владимира Борисовича нам запрещалось, а делать рысь и галоп — пожалуйста.

Когда я чистила одного из «продажных», гнедого Флагмана, Машка подбежала к деннику, уцепилась за прутья решётки и подтянулась на них:

— Светка, слушай, давай ты погоняешь его на корде, и всё? Я видела фотку! Приходи скорей, встретимся под навесом у мешка.

… — Эй, а чего ты не седлаешь? — спросил меня Арсен, когда я брала в амуничнике корду.

— Да так, облом, — небрежно отозвалась я.

Когда лошадь работают на корде, один конец корды пристёгивают к уздечке, другой, на котором петля, держат в руке и заставляют лошадь бегать по кругу рысью и галопом, сначала в одну сторону, потом — в другую. Ещё так лошадей учат прыгать — им легче рассчитывать прыжок, если на спине нет тяжести всадника. Когда гоняют лошадь на корде, с ней не возникает такого тесного мысленного контакта, поэтому мы предпочитаем лошадей седлать. Но сейчас меня сжигало любопытство и я сделала Флагману только два реприза рыси по десять минут, потом отшагала… Короче говоря, минут через сорок я уже была под шиферным навесом, где меня ждала Машка. Она — Пошли!