Людмила Пивень - Ферма кентавров

— Отвечай, поганка! Я жду!

— Ну и жди, — посоветовала я.

Верка яростно выкрикнула:

— Вы! Это вы нас безродными сделали! Всё из-за вас! Из-за ваших поганых денег! Чтоб вы ими подавились!

Я повернулась к Владимиру Борисовичу. Костик не стоил того, чтобы с ним разговаривать:

— Когда вы сегодня вечером говорили, я всё слышала. Что у нас есть родители, а вы нас украли. И про папу Арсена мы тоже знаем.

— Володя… — в голосе тёти Оли было безмерное удивление. Неужели она хочет притвориться, будто ничего не знает? — Света, что ты несёшь?!

Наш тренер молчал и смотрел в пол. Зато заговорил Костик:

— И-и-и-если ты… или ты, — он переводил тяжёлый угрожающий взгляд с меня на Верку и обратно, — если вы хоть слово кому скажете… — он шатнулся вперед, словно хотел схватить стоящую посреди комнаты Верку.

Машка упругим движением поднялась с дивана и встала рядом с ней. Вскочила я. Подошёл Арсен. Мы стояли, касаясь друг друга плечами. Совершенно неправильно с точки зрения поединка. Единственно верно для усиления телепатического поля.

Не знаю, что в этот момент ощутили другие, но для меня комната словно взорвалась разноцветным фейрверком. Я поняла, что чувствует каждый, стоящий в ней человек.

До Костика постепенно доходило, что он — один. Действительно один. Потому что тренер не поддержал его ни единым словом. Он стоял у двери, бессильно опустив руки — и всё.

Стоило же мне прислушаться теперь к чувствам тренера, как меня обожгло: одиночество… тоска… боль… любовь…

Любовь?!

Я боялась поверить своим ощущениям.

Получалось, Он действительно любил нас!

Можно врать словами, чувства — не лгут.

Неужели такое может быть? Сначала сделать зло, хуже которого придумать трудно, а потом любить тех, кому это зло причинил…

Значит, может быть. Выходит, в этом подлом мире всё — абсолютно всё — МОЖЕТ быть…

Опять, в который раз, мне захотелось плакать. Но вместо слёз просто начало щипать глаза.

Костик не собирался сдаваться:

— Сидеть, ублюдки! Ну, ты, — он толкнул Владимира Борисовича так, что тренер качнулся, — Скажи им! Чего молчишь? Доигрался! Распустил шпану, с жиру бесятся…

Его не собирались слушать. Ему собирались давать отпор.

— Мы не просили нас кормить, — тихо сказала Машка.

— Мы бы дома жили! С родителями! — выкрикнула Верка.

— Убирайся! — бросил Арсен.

Костик обвёл нас глазами:

— Ишь ты — убирайся… Да здесь! Всё! Моё! Кто хочет — пожалуйста, сваливайте к чёртовой матери! Скатертью дорожка! Но — лошади остаются здесь!

— Не-ет, — ноздри тонкого Веркиного носа трепетали, как тогда, на дороге, ночью. — Мы уйдём — только вместе. Вместе с лошадьми. Иначе…

Она вскинула вверх руки со сжатыми кулаками, а голову, тоже резко, наклонила, так что волосы упали на лицо.

Мы отшатнулись от неё. То, что сделала она было оглушительным для телепатов, вроде бы как в тесной комнатке запустили самолётный двигатель.

И тут же раздалось дикое, многоголосое ржание. Кричали все лошади на конюшне.

От страха. От боли. От ярости.

— Верка! — крикнул кто-то. Может, даже я.

Она опустила руки. Ржание смолкло. Но лошади — мы чувствовали их мысли, такое не услышать было нельзя даже на расстоянии — никак не успокаивались и, наверное, метались из угла в угол в своих трёхметровых денниках.

Как Верка могла?! Мы забыли обо всём, не думали в этот момент даже о том, как нас предали, мы с ужасом смотрели на неё.

Считалось, никто из нас не может причинить лошади боль, заставить её обезуметь от страха. Специально, обдуманно.

Оказалось, не может никто, кроме Верки.

Она же не обращала на нас внимания, словно то, что сделала, было в порядке вещей, она сверлила глазами Костика:

— Вы не задержите нас! Иначе — плакали ваши денежки, лошади всю конюшню вам разнесут — это раз! Про ваши преступления узнают в милиции — два! И всё узнают журналисты — три! У Светки на телевидении есть знакомые!

Костик размахнулся…

В мыслях у него горела тупая ярость. Ему было плевать на то, что говорила Верка, чем она угрожала. Отступить — значит, проиграть. Он хотел победить нас.

Любой ценой?

Оказалось, всё же не любой.

Он погасил замах, не ударив.

Просто из-за наших спин выскочила Дженни, выскочила и напряглась, приготовившись прыгнуть и оскалив зубы. Тихо оскалив, без рычания. Шерсть на загривке и спине у неё поднялась торчком. Её учили нас защищать.

— А-а-а, пошли вы…! Разбирайтесь сами! — злобно выкрикнул Костик и спиной вперёд выскочил в коридор.

Хлопнула дверь.

Простучали по ступенькам шаги.

Взревел мотор.

Дженни легла, а мы стояли. У дверей — тренер. Устало прислонившись к стене — тётя Оля. Верка — посреди комнаты. Аня и Арсен — возле книжного шкафа. Рядом со мною — Машка и Димка.

Молчали, пока гул мотора не затих. Потом Верка сказала:

— Мы уходим с каскадёрами. Правда, Света?

Она смотрела на меня в упор. Я не хотела быть с ней заодно. Только всё равно было надо решать. И я сказала:

— Я ухожу — с Боргезом.

Владимир Борисович сел на диван. Так, будто у него подогнулись колени. Я смотрела на него и думала, что он — проиграл. Только вот победителей нет. Никто из нас не победил, но сейчас мы над ним стоим, как судьи. И я специально села в кресло, чтобы не возвышаться.

Я хочу побеждать на соревнованиях.

Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Вдруг Аня сказала:

— Владимир Борисович, я вас не брошу. Я — остаюсь с вами! И мне всё равно, что они там болтают.

Ничего себе!

Она, ни делая ни шагу, подалась вперёд, у неё было счастливое лицо!

Невольно я переключила внимание на ее эмоции…

И поняла то, что с трудом уложилось в моей голове, но вполне соответствовало тем невообразимым вещам о которых я узнала сегодня. Оказалось, Аня любит Его… Просто любит. Не так, как любят отца или тренера. Я поняла тут же, что вовсе не нужен был ей Витька, она специально гуляла с ним напоказ, чтобы Владимир Борисович понял, что она уже взрослая… А сейчас она счастлива, потому что может доказать свою любовь. Доказать, простив, что любимый сделал с нею и с нами…

Мы уже не были включены в единое телепатическое поле, но я всё равно чувствовала эмоции каждого. И это было так же приятно, как взять горсть соли исцарапанной рукой.

Я поднялась, чтобы уйти и вдруг потеряла равновесие.

И окончательно провалилась в темноту.

В первый миг пробуждения, не открывая глаз, я подумала: «Как хорошо!». И потянулась. А когда тело на ленивое потягивание отозвалось десятком разных болей, сразу вспомнилось всё, что произошло за вчерашний длинный день, и захотелось уснуть опять.

Не вышло.

Лежала я, уютно свернувшись под одеялом, и думала, как жить дальше. Отчётливо и ясно было понятно только одно: остаться на ферме нет никакой возможности. Невозможно каждый день смотреть на человека, который называл нас за глаза «первым поколением породы», а при встрече — гладил по голове. Невозможно выполнять его указания на тренировках. Невозможно есть за его столом. И сама наша ферма, после того, как я поняла, что всё на ней принадлежит Костику, была уже мне чужой.