Мария Прилежаева - Юность Маши Строговой

- Вы учитесь на педагогическом факультете. Но вам не идет быть учительницей, - сказала Ирина Федотовна, у которой ее новая знакомая вызывала интерес и симпатию.

- Нет, конечно, нет! - рассмеялась Ася. - Я буду журналисткой.

Наклеив ярлыки на бутылки, Ирина Федотовна проводила Асю в девятую палату.

Безрукий лейтенант спал, майор лежал на спине и настойчиво изучал потолок, третья койка была пуста - выздоравливающий гулял в коридоре. По тому, что майор не шевельнулся при их появлении, Ирина Федотовна догадалась - его опять одолевает хандра.

- Алексей Степаныч! - осторожно позвала она. - Познакомьтесь. Журналистка.

- Никаких интервью! - отрезал майор.

Ася улыбнулась:

- Будьте покойны, нет.

Она не возражала против того, что ее отрекомендовали журналисткой. Напротив, послала Ирине Федотовне приветливый взгляд и ловко поправила у майора подушку, хотя в этом не было нужды.

- Благодарю, - буркнул майор.

"Очень мила, очень!" - отметила про себя Ирина Федотовна.

- Позвольте вам чем-нибудь помочь, - просто сказала Ася.

- Мне требуется одно, - ответил майор мрачно, - чтобы моя нога научилась ходить без костыля.

- Представьте, - воскликнула Ася, - сейчас в кабинете врача слышала разговор о вашей ноге! Самое большее через месяц вам не понадобятся костыли.

Майор приподнялся на локте:

- Нет, в самом деле?

"Я спокойна, - решила про себя Ирина Федотовна. - Скорее бы прислали вызов. Я поручу ей своих ребят".

Так завязалось знакомство.

Всякий раз, когда Ася приходила в госпиталь, Ирина Федотовна зазывала ее в лабораторию, и начинался тот увлекательный разговор, который доставлял равное удовольствие обеим собеседницам.

Ася сидела у Ирины Федотовны в лаборатории, подальше от колб и пробирок, чтобы не испачкать светлое пальто, и посвящала ее в свои планы.

- Нет, меня не тянет больше к научной работе. В конце концов, все наши ученые - ску-учнейшие сухари! Это меня оттолкнуло. Каждый выбирает работу в зависимости от темперамента. Я верю в удачу и в случай. Кроме того, имеют значение связи.

"Ах, Маша! - думала Ирина Федотовна. - Сидит до поздней ночи в читальне. Ночью Усков провожает ее домой. Они стоят у забора и говорят о дипломных работах, о последнем воскреснике и о том, какие вопросы нужно обсудить на комсомольском активе. Потом бедный Усков тащится через весь город к себе".

Жизнь Маши представлялась Ирине Федотовне однообразной и скучной. Ужасно жалко ее!

Ирина Федотовна всегда была охотница до празднества, и теперь мысль о развлечении, которое необходимо устроить для Маши, крепко засела ей в голову.

- Маше под Новый год исполнится двадцать. Приглашаю вас на пирог, сказала она Асе.

Вот и Новый год скоро. Дни летели. Труд, забота о раненых так заполняли время Ирины Федотовны, что она давно позабыла тоску одиночества. Лишения и неустроенность быта, которые раньше донимали до слез, теперь переносились легче. Ирине Федотовне некогда было заниматься мелочами: к вечеру она так уставала, что с трудом добиралась до постели.

Положив голову на подушку и наслаждаясь заслуженным отдыхом, она размышляла некоторое время о Москве и Кирилле Петровиче (как-то он там один, без меня?) и засыпала до утра.

Глава 16

Всю ночь валил снег. Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться. Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.

Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.

- Это для тебя такой день, Маша! - воскликнула Ирина Федотовна. Сегодня тебе двадцать лет. Смотри же, не забудь, приходи домой в семь - к десяти соберутся гости.

Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.

- Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду. Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог. Маша, будет майор. Вчера выписался. Кажется, Ася совсем закружила ему голову.

И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.

После лекций был научно-философский кружок.

Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта". Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась; Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.

Маша сначала слушала плохо. Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.

Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку. Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.

"Как она может, как может!" - досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.

- Разрешите вопрос, - попросила она.

Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.

- Я хочу знать, - сказала Маша, - считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?

Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:

- Да.

- Я поняла из доклада, - говорила Маша, сердясь и волнуясь, - Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.

Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.

Маша продолжала:

- Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем - так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после. Правильно я понимаю? Скажите мне, правильно?

Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:

- Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.

- Нет уж, позвольте... - возразила Дорофеева.

Было ровно семь, когда Маша вышла из института. Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.

На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.

"Странно! Мамы нет", - удивилась Маша.

Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".

Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате. Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.

"Все понятно, - догадалась Маша. - Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".