Мария Прилежаева - Юность Маши Строговой

Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму. В лаборатории Ирины Федотовны не было.

- Где Строгова? - спросила Маша санитара в главном здании.

Тот указал. Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича. Да, это был он.

Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок. Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы. Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.

Это было похоже на Аркадия Фроловича - свалиться как снег на голову именно под Новый год.

Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:

- Могла быть толще!

Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу. Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:

- Хороша! Кстати... - И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: - Это тебе на рождение, а кроме того...

- Аркадий Фролович, - решительно перебила Маша, - я без памяти рада вам! Слышать не хочу о подарках!

- Кроме того, - продолжал Аркадий Фролович, - я выполнил твою просьбу.

- Что? - Маша побледнела. Сердце упало и взлетело вверх. Несколько секунд она как будто качалась на качелях.

- Я его нашел, - сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. - Черт! Почему она не горит?

Ирина Федотовна испуганно ахнула:

- Что я наделала - пирог пропал! Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.

- Кого ты устроила, мама? - спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.

Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:

- Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь. Задето легкое.

Направо, налево, третья дверь...

Но перед дверью Маша остановилась.

Прошло полтора года. Вдруг...

Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:

- Вам кого?

И Маша вошла.

Она увидела только Митю, как будто он был один в палате. Никого и ничего вокруг. Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся. Маша поняла - ждал. И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.

Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.

- Маша! - сказал он, неловко обнимая ее.

Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.

- Сядь, - сказал Митя.

Она взяла стул.

Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя. Так близко.

Он показал ей взглядом, чтоб она наклонилась.

- Если бы я знал... - сказал он шепотом, - я ничего не знал.

- Как же так? Я все время писала, писала тебе!

Она вспомнила, что письма пропали, и с досадой и смехом перебила себя:

- Ах, глупая я!

Они довольно бестолково беседовали, но смысл и радость их встречи были не в том, какие произносились слова. Говорили и признавались в нежности взгляды, улыбка, застенчивое прикосновение руки.

- Поцелуй меня еще, - попросил Митя, от неуверенности и смущения бледнея.

- Нет. Больше нет.

- Почему?

- Не знаю, - прошептала Маша.

Провела ладонью по его руке в грубом больничном белье, от плеча к локтю. Бережно и несмело.

- Митя, ты не можешь рассказывать?

- Сейчас? Нет. Вихрь в голове. Стучат колеса: тук-тук-тук. Еду, еду. Не сердись. Все как в тумане, как во сне. Ты мне не снишься, Маша?

- Не снюсь, - серьезно ответила она. - Митя, после госпиталя ты вернешься туда?

- Да. Конечно.

Она взяла его руку в свою и не выпускала.

- Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович. Тебе интересно?

- Очень интересно!

Он весь встрепенулся. Скулы его чуть закраснелись. Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы? Библиотечные полки, забитые книгами. Семинар в тесной, домашней какой-то аудиторийке, где профессор становится понятней и ближе, а студенческие голоса раскатываются подобно громам и сшибаются в спорах. Жизнь бегом. И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать! И Маша.

Он увидел ее на первой лекции. Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его. Удивленно распахнутый взгляд.

- Маша, у тебя есть здесь друзья?

- Как же, есть. Дорофеева. Усков.

- Усков?

Страшноватый, противненький холодок внезапно кольнул его сердце.

- Кто такой Усков?

- Однокурсник. Мы с ним очень сошлись последнее время, - беспечно открывала Маша. - Симпатяга. Работаем в одном семинаре. И вся общественная работа вместе. Я его к тебе приведу.

- Нет. Не стоит.

Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.

Та и не та. Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше. Старше. Что-то гордое в ее голове, оплетенной косой, как венцом. Новость. И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись. Новость. Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна! И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!

Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!

- Между прочим, - сказал он сдержанно, стараясь скрыть свою подозрительность, - много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.

- Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, - простодушно возразила она.

- А...

Митя до подбородка натянул одеяло. Внезапно он почувствовал вялость и пустоту во всем теле, и что-то в душе его съежилось.

- Расскажи, как ты училась.

Удивляясь равнодушию просьбы, Маша послушно принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось. Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.

Митя почти не слушал. Он думал: "Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно. Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная? Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом. Только об этом!"

Его лихорадило. Глаза блестели сухим, горячим блеском.

- Митя, милый! - испугалась Маша. - Тебе очень плохо?

- Совсем не плохо, - ответил он, невольно раздражаясь.

Она положила на лоб ему ладонь:

- Мы живо тебя здесь поднимем на ноги. Вот увидишь. Будешь совершенно здоров!

"Ты все-таки не говоришь о том, - думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. - А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя. А ты не говоришь. Почему?"