Ирина Сабурова - О нас

-- Ну, а если родина позовет? -- спросил Владимир.

Викинг хотел что-то видимо сказать, глаза у него блеснули, но он еще больше прищурил их и сдержался.

-- "Простит вашу вину" -- как это говорится -- это вы хотите сказать? -- процедил он сквозь зубы. -- Вы забываете, молодой человек, что я -балтиец. У нас было, правда, несколько сот коммунистов -- но все они сидели в тюрьме -- или в Москве, куда им и дорога. Нас просто раздавили, и я отступил вместе с другими. Но, если бы я был русским, то поверьте, для меня был бы вопрос только в том, прощу ли я своей родине то, что мой народ наделал на ней, а не в моей "вине" с советской точки зрения! Нет, я не из тех, кого можно "позвать". Сейчас -- некому. Потом -- будет поздно для нас.

-- Что же остается? -- почти крикнул Владимир. -- Сдаться без боя?

Викинг усмехнулся.

-- Сдать в архив ваш пафос, прежде всего. И попробуйте сражаться не за тот идеал, который рухнул, а за собственную жизнь -- она тоже никогда еще не давалась без боя. За то, чтобы дать что нибудь другим -- и близким, и просто людям. Вы спрашиваете, что остается, когда рушится само основание, на котором построен был мир? Остаются прежде всего -- люди. Если их у вас нет -- найдите. Люди всегда найдутся. И не забывайте о себе -- потому что ради собственного достоинства вы обязаны думать о себе тоже, и только достигнув независимости можете дать что нибудь и другим. И есть еще и мир, и солнце. Дается все это даром, но если вы берете и не даете ничего взамен, оставаясь пустоцветом -- горе вам!

-- Правильно значит, заметил ваш Один из четырнадцати -- улыбнулся Платон -- что же еще остается нам, как не заниматься философией, и смотреть в корень вещей?

-- Корни должны давать побеги, не забудьте -- усмехнулся Викинг, вставая и расправляя плечи, и в такт мыслям улыбаясь Демидовой, сидевшей дальше у окна. У нее в стакане была налита густо коричневая жидкость -подболтала, себе значит нескафе в лимонад -- и она быстро писала на узких полосках шершавой бумаги. Определенно сочиняет что-то -- подумал Викинг, когда она подняла напряженные, обдумывающие глаза и встретив его взгляд, улыбнулась в ответ.

Еще дальше сидело двое. Эти не жили в Доме Номер Первый, но заглядывали иногда, и Викингу, как всегда, хотелось подойти к одному из них, невысокому человеку с круглой головой, круглыми плечами и почти немигающими, холодными до дна глазами, и, не говоря ни слова, бить его тяжелым кулаком, сокрушительными ударами, долго и на смерть, чтобы не встал больше. Это дикое желание появилось у него как только он увидел его в первый раз, и только потом прошел зловещий слух, что он повидимому чекист, вылавливающий для Смерша людей. Второго, с которым он постоянно был вместе, новые эмигранты тоже определили сразу: прохвост, партиец и карьерист. Своих они узнают, наметался глаз! В его присутствии разговоры затихали сразу -- от обоих несло мертвечиной. Только второго не стоило даже бить -- и руки подавать тоже, хоть он и старался при случае разыгрывать из себя рубаху-парня, не выпуская притом собеседника из присматривающихся, хитрых и хамоватых глаз. Надо заслонить от них Демидову, на всякий случай. Викинг шагнул к ее столику.

-- Пишите -- или записываете?

-- Вот именно -- улыбнулась она облегченно -- хотелось записать. Слышала на днях историю ... знаю обоих действующих лиц. Вы, между прочим, тоже. А настроение у меня сегодня то ли от этой истории, то ли вообще, самое элегическое... ах Боже мой, рояля нет. Села бы и играла "Осеннюю песнь" Чайковского или такое же вроде -- всегда можно найти выход в музыке: все растворяется, и каждый звук, то ли серебряным молоточком кует, то ли колокольчиком звенит, не песня, не музыка даже, а мельчайшая серебряная пыль сухого чистейшего снега просеивается сквозь все, что накопилось -- и очищает его, и -- все проходит. А так -- получилось вроде стихотворения в прозе, самой неловко.

-- Я только что согласился, что философия -- это пожалуй единственное, что нам осталось. Прибавлю еще -- лирика для поэтического народа. Элегия у вас, говорите. Я вот не поэт, а какие бы сейчас сказочные туманы рисовал бы...!

-- Оксана достала же краски, и рисует. Неужели вы не можете?

-- Оксана свои маки и подсолнухи на продажу малюет, а настоящие картины тоже сейчас не станет... И не отстоялось у нас еще как следует пережитое в душе, и наше безвременье слишком шатко, чтобы создать что то довлеющее в себе, могущее остаться ... а элегию можно прочесть?

-- Да, только если узнаете, то молчите, конечно. Но на вас можно положиться. Кстати, Викинг, откуда вы так прекрасно по русски говорите?

-- Во-первых -- мать моя русская -- из сентов, знаете, из Печерского края. Во-вторых, самые близкие приятели по Академии русские были, и первую любовь Ниной звали... а в третьих если я не ловил рыбу и не рисовал, то забирал охапку книг подмышку, -- а у меня в охапку много наберется, и все подряд, от доски до доски... читал порядочно. Ну-ка -- давайте. Бумага у вас я вижу тоже поэтическая -- все буквы расплываются. Надо вам будет приличной достать. Ничего, почерк я разберу, а вы покурите пока. Почему название такое "На самом берегу?" У самого края берега, а за ним уже -- ничего?

Он придвинул к себе листки, а Демидова благодарно закурила настоящую сигарету и подумала, определяя в который уже раз ("чисто по бабьи" усмехнулась про себя): "золото, а не человек"! Но самый глубокий литературный и психологический анализ не скажет, в сущности, ничего другого ...

А через несколько столиков Платон опять пьет с Владимиром -- хотя, когда они не пьют, и откуда берется только... Умные глаза у Платона, серые и мягкие, и можно поверить пани Ирене, что такие взглядом целовать могут... но она просмотрела, что лоб слишком скошен, а губы слишком извилисты -- как и руки. Бедная пани Ирена! Нет, может быть дать ей прочесть это "стихотворение в прозе" и посоветовать поставить точку, заторопиться на вокзал, к поезду, который пойдет куда угодно, только подальше, от того края туманного берега, где она все еще стоит сейчас -- и притом одна? Лучше не звать человека, если стоишь в тумане -- и знаешь, что никто не услышит...

"Этот снег за окном скользит и кружит, как воспоминанье -- читает Юкку. -- В двух шагах еще видны танцующие хлопья, а дальше уже вплетаются в дымку ласковой, обволакивающей метелицы. Кажется -- стоит только сделать эти два шага, и вот за следующим -- уже белый дом с теплыми блестящими окнами, ступени крыльца, и санки остановились сразмаху, тряхнув бубенчиками, и кто-то поддерживает за локоть, стряхивает с шубки снег, сцеловывает с губ веселые снежинки ...

Прости, милый, мое элегическое настроение. За окном -- грязные развалины чужого города, белого дома нет, да и не было вовсе, а снежинки с губ сцеловывают только глупые влюбленные, неправда ли? Но надо же о чем нибудь поговорить ... Мой поезд идет через час, твой позднее, и вот видишь, мы случайно встретились, и уже все сказали друг другу... Ах, эти разговоры мимоходом после долгих разлук! Сперва -- чудесное спасенье: бомба падает рядом, пулемет дает осечку, петля снимается с шеи, и поезд идет дальше по рельсам, что иногда -- тоже чудо... А о самом главном, о том, чем мы действительно живем -- ни слова, или вскользь, чуть-чуть, краешком -- и уже мимо. Потом, когда нибудь потом, когда все уляжется, успокоится -- и забудется, наверно...