Степан Щипачев - Березовый сок

- Щипачев, не слушаешь урока! Я вскочил.

- Иди к доске, помоги Усольцеву!

У доски стоял низовский парнишка, Ефимка Талакан, и, красный, весь перемазавшийся мелом, бился над задачкой. В одной руке он держал кусочек мела, а в другой - бедую заячью лапку, которую сторож выпросил для школы у Балая: ею удобно было стирать мел с доски. Талаканом мы прозвали Ефимку в прошлом году за то, что он слово "таракан", сложенное из картонных букв, прочитал "талакан". Помочь Ефимке я не смог. Несколько раз я стирал заячьей лапкой написанное на доске и старательно начинал снова: "У купца было 40 аршин сукна...", но решить задачку не удалось и мне. В арифметике я тоже был не силен.

Но когда на уроке читали про что-нибудь из русской истории, я сразу веселел. Странички в "Книге второй" про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, про Ивана Сусанина я знал почти наизусть. Но еще больше мне нравилось заучивать басни и стихи. Бывало, в мороз, когда стыли губы и пар изо рта индевел на вороте сермяги, я твердил по дороге из школы:

Пахнет сеном над лугами...

Песней душу веселя,

Бабы с граблями рядами

Ходят, сено шевеля.

А снег под обутками скрипел на всю деревню, и мороз пробирал в сермяге насквозь.

Стихи любили и многие другие ребята. По утрам, до прихода учительницы, мы часто всем классом пели или о подвиге Сусанина: "Куда ты ведешь нас? Не видно ни зги...", или что-нибудь другое. Мотив брали первый подвернувшийся.

Учительница у нас была вроде не такая уж строгая, но поблажки на уроке никому не давала и провинившихся частенько оставляла без обеда.

Посидел взаперти один раз и я: на уроке закона божьего пророка Илию я назвал пророком Илюшкой. Ребята засмеялись, а учительница строго сказала:

- Останешься сегодня без обеда! Богохульник!

Все ребята после занятий ушли домой, а меня сторож запер на замок в пустой школе, и я просидел в ней с полудня до потемок, пока он не пришел топить печь.

Стихи по-настоящему полюбились мне во втором классе, а вернее, с того дня, когда учительница прочитала нам "Бородино". Слушал я его, вытянув шею и затаив дыхание.

Серега тогда был еще первоклассником, но стихи мы учили вместе, даже те, какие учительница и не задавала: "Песнь о вещем Олеге", "Полтавский бой" и другие. "Бородино" Серега впервые услышал от меня. Ему оно тоже запало в душу. Недаром, когда в праздники Серега приходил ко мне и нас оставляли дома одних, мы затевали на столе "Бородинское сражение". Каждый отбирал пригодные для игры скорлупки кедровых орехов и составлял из них войско. Один из нас был Кутузов, другой - Наполеон. Снарядами служили тоже скорлупки, а стреляли щелчком. Бывало, так заиграемся, что и не заметим, как пройдет вечер и Сереге надо спешить домой.

В конце зимы у Анисьи родился ребенок, и она стала покрикивать на меня еще чаще, а когда маленький Алешка засыпал, она грозила пальцем и шикала, чтобы я не зашелестел книжкой или не наступил на скрипучую половицу. Учить уроки я стал ходить к Сереге.

Наступил апрель. Дорога через деревню почернела, появились первые проталинки. И в "Книге второй" мы уже добрались до стихов о весне. Сидя у столика, учительница читала нам:

Еще в полях белеет снег,

А воды уж весной шумят,

Бегут и будят сонный брег,

Бегут, и блещут, и гласят...

Дочитав стихотворение, она предупредила:

- К следующей субботе выучите. Буду спрашивать.

Через головы ребят, сидевших на первых двух партах, учительница глянула мне в глаза и чуть заметно улыбнулась - видно, прочитала в них: "Завтра же выучу, не беспокойтесь, Валентина Павловна".

Но выучить это стихотворение мне не довелось...

17. В ЧУЖУЮ ДЕРЕВНЮ

На другой день, в воскресенье, ко мне пришли ребята и позвали играть в бабки. Всей гурьбой мы направились к амбару деревенского писаря Ефима, где успел растаять снег и немного подсохла земля. Бабки несли кто в чем: кто в старой поломанной корзине, кто в своем картузе, а я нес в руках помятое ведерко с отломленной дужкой, и в нем на дне громыхало десятка полтора бабок. В кармане у каждого лежал панок - особая боевая бабка, налитая для веса оловом.

Играть начало много ребят, и на кон сразу поставили штук двадцать бабок. Стали от кона кидать панки: кто кинул дальше, тот бил первым.

Когда подошла моя очередь бить, кон стоял еще не распечатай. Я прищурил левый глаз, прицелился и широким размахом руки послал панок вперед. Бабки брызнули в разные стороны. Я торопливо собрал их в ведерко, и мы поставили новый кон. Но бабки опять разлетелись от моего панка. Третий, четвертый... десятый кон ставили мы у стенки амбара на согретую солнышком землю, но удача не покидала меня: бил я, почти не целясь, и редко промахивался. Ребята с завистью поглядывали на мое старое, помятое ведерко, с верхом набитое бабками.

В самом разгаре игры меня зачем-то позвали домой. Обхватив рукой ведерко, я вбежал в избу, еще не остывший от игры. Хотелось похвастаться, показать, сколько я бабок выиграл, но я, словно споткнулся, остановился у порога и не знал, что делать. На лавке сидел хозяин н дымил цигаркой. Упавшим голосом я поздоровался с ним и, роняя бабки, поставил ведерко на пол.

- Собирайся, Степанушко, - печально и ласково сказала мать. - Матвей Данилович за тобой приехал.

Сердце у меня заныло. Было трудно сразу поверить, что вот сейчас хозяин увезет меня в чужую деревню, что к амбару Ефима играть с ребятами в бабки я не вернусь и в школу завтра Серега и Гришка пойдут без меня.

Хозяин, видимо, торопился и сразу стал прощаться со всеми за руку. Меня похлопал по плечу:

- Поехали, орел! Семь верст ехать-то.

Мать подала мне приготовленный узелок, в котором была постиранная рубашка, и в первый раз обняла и прижала меня к себе.

- Не ленись, не балуйся там, в чужих-то людях... - наставляла мать.

Она утерла слезы рукавом и вышла за мной во двор.

Хозяин уже сидел верхом на лошади. Брат посадил меня сзади хозяина, открыл ворота, и мы выехали на улицу.

С крыш свисали недотаявшие сосульки и падала капель, под ногами Гнедка сверкали студеные ручьи, но все это затуманили навернувшиеся слезы.

Скоро Зарека осталась позади. Мы проезжали мимо школы. С тоской заглядывал я в ее голубоватые окна, особенно в то, крайнее, у которого стояла парта, знакомая мне до последней царапинки и чернильного пятнышка. Я даже увидел ее черный краешек, но Гнедко круто повернул налево, и школа осталась за спиной.

У ворот одного богатого верхохонского мужика собрались девки; в середине сидела учительница и что-то рассказывала. Девки смеялись.

Я поздоровался.

- Здравствуй, Степанко! - ответила учительница, веселая, белозубая.

Но не спросила, куда я поехал, - видно, постеснялась незнакомого человека. Я живо представил себе, как она будет спрашивать завтра обо мне у ребят, глядя на опустевшее место на третьей парте, и мне стало совсем тоскливо.