Степан Щипачев - Следом за легендой

Я книгу читаю.
На толстые корки
осели века.
Обуглены буквы пожарами,
слезами размыты.
Страницу иную
переворачиваю едва:
так тяжела она,
истоптанная войнами.
Я не заметил,
с которой страницы,
но со страницы, конечно,
он появился.
— Я с Куликова поля, — глухо сказал он.—
Шесть столетий
лежат за плечами моими.
Видишь, кольчужка покрыта пылью.
…Все стрелы, а было их тучи,
летели в меня,
сабли кривые рубили,
копья кололи.
Мамай торопил,
чтоб скорее убили меня.
Передний полк
был вырублен весь,
а я знаменосцем был в том полку.
Поле кровью намокло,
в криках и стонах,
в топоте конском было,
но жив я остался.
Время велело, чтоб я
сошел со страниц этой книги
и все рассказал.

Не поле орать,
не ребяток растить
мне пришлось и потом.
Неораным поле осталось мое.
Не соха кормилица —
секиры да бердыши
натруживали руки опять.
Рвами с водой,
земляными валами
города себя окружали,
Москва Кремлем огораживалась
каменным
Царь-пушку, Царь-колокол отливала.
Я у тех святынь ходил,
заскучав, слова твердил,

так негромко про себя,
ус колючий теребя.

У кольчужки рукава
локти прятали едва.

Был шелом, но что шелом!
До волос на нем пролом.

Шла Ливонская война.
Но балтийская волна

не тогда ладонь мою
остудила. Признаю.

Было: взглядом до кишок
царь Иван меня прожег.

Я же множил, как всегда,
славу ратного труда.

Кто-то стал землей, травой.
Я иду, свищу — живой.

Брав, хотя и рябоват,
в рукопашном черту сват.

Сколько дырок залатал
на мундире — не считал.

Но запомнила рука
те, что были от штыка.

Пешим был и на коне.
Амуниция при мне.

Пушкарем, горнистом был.
Бой полтавский не забыл.

Передний редут.
Пахло бруствером свежим,
июньскими травами пахло.
В обнимку с ружьем
задремал я.
Ночною прохладой
тянуло от Ворсклы,
украинской речки.
Нас тысячи было —
московских, рязанских, смоленских,
калужских, орловских.
Да всех перечислишь ли?
В синих мундирах
мы схожие были друг с другом,
солдаты России.
Где — я, где — не я,
было трудно порой разобраться.
Ружье обнимая,
душой я во всех растворился.
…Шатер полотняный
в ночи был не виден,
но был он.
Нерусское знамя мял ветер.
Я знал:
Карл XII
тыкал упрямо на карте
в редут,
где в обнимку с ружьем
прикорнул я немного.
Когда началось,
загремело окрест,
я не дрогнул.
Все пули
от шведов
летели в меня,
все ядра катились к ногам,
нависали штыки.
Я не дрогнул.
Не я — Карл XII сгинул.
Так время велело.

А время катилось,
как с гор снеговые обвалы.
Сменялись цари и царицы,
министры сменялись.
Я не сменялся.
Суворова помню,
небесные Альпы,
снега Сен-Готарда.
Те кручи — и глянуть-то страшно —
сердец не страшили.
И, пушек не бросив,
мы лезли, чтоб где-то
спуститься поближе к России.
Меж скалами пропасть дымилась,
куда я сорвался.
Лежал бы там долго,
заваленный снегом,
когда б не услышал трубу
с Бородинского поля.

Чугунные ядра.
Опять чугунные ядра.
Багратионовы флеши
окутались дымом.
Атака французов отбита.
Вторая отбита,
шестая, седьмая…
До вечера бились.
Зарю не припомню.
Наверное, красная —
с дымом багровым,
с солдатскою кровью
смешалась.
Да, стоя под ядрами,
мог ли ее и увидеть.

Кутузова помню.
Старик после битвы
нахохленней стал и сутулей.
Легко ли оставить Москву
на плен, на пожары.
Но в думах своих
он, наверно, уж видел
и Березину,
и костры на снегу, на которых
французы сжигали знамена.
Лицо мое
вряд ли он помнил.
Нет, помнил отлично!
Но не на парадах,
когда он скакал на коне перед строем:
его он запомнил,
когда выходили солдаты
из рукопашного боя,
когда оно было
от пороха черным, со струйками крови.
Знал он и думы мои.
Склоняясь над картой,
приказ отдавая,
учитывал их.
Но все ли он знал обо мне,
хоть и мудрым был и ласков с солдатом?

Я ж, елова голова,
про себя твердил слова.

Крепостной Руси солдат.
Не скажу, что без наград.

Ведь стране известно всей
сколько брал я крепостей,

сколько брал я городов.
Вновь на подвиги готов.

Если правая она,
с супостатами война.

Но, ухмылкою дразня,
скажут: «Розги? Так, мазня».
И не кто-то, я, герой,
прогнан был не раз сквозь строй.

Как шпицрутенами бьют,
знаю: падать не дают.

Позади и впереди
ружья. Под ноги гляди.

Был едва ли ровным шаг.
Барабана бой в ушах.

Службу нес. В рубцах спина
под мундиром не видна.

Что могла Россия-мать?
Только слезы утирать.

Та Россия, что со мной
связана избой курной.

Тут всего не рассказать.
Я — под ядрами опять.

Одиннадцать месяцев
не ухожу с бастиона.
Чугунные ядра
всю землю изрыли.
От пыли,
от дыма горячего
душно и смрадно.
Кричу: «Бережись!» — если «бонбу»
услышу я в воздухе близко.
Смерть рыщет везде.
Ни один уголок защитить не может.
Но в свисте и грохоте этом
я все же угадываю нередко:
постукивают колеса
мирно,
как в поле деревенские телеги,
а это проезжают «покойницкие фуры».
Колокол в Севастополе
тенькает тоненько.
Значит, хоронят, хоронят, хоронят.
В боях огрубел я душою,
но, слушая колокол,
слезы со щек утираю.
В каждом убитом,
в каждом, кого оплакивать будут
родные,
себя угадать мне не трудно.

Дали застило туманом.
Боль кричала, души жгла.
По турецким ятаганам
кровь болгарская текла.

Жизнь моя проходит в войнах.
Что ж, не хвор и не горбат.
«А на Шипке все спокойно»,—
кто-то скажет невпопад.

Ветры как бы тут ни дули,
все равно слышней всего
тонкий свист турецкой пули
возле уха моего.

Мне время внушило,
что убит я не буду.
Но могут ли ранить?
Об этом я как-то не думал.
А пуля задела.
Лежу на соломе гнилой
в каком-то сарае, который
сестра милосердия госпиталем называет.
Голова забинтована.