Василий Смирнов - Открытие мира

Бабы удивляются, ахают. Марья Бубенец, жившая, как знает об этом Шурка, когда-то в городе, пояснила: точно, лавровый лист завсегда кладут в господское кушанье.

- Господин! Господин! - радостно подхватывает бабка Ольга, и даже слеза у нее навертывается от удовольствия. - Пальцев не видать, одни кольца золотые нанизаны. Каменья на них так и горят... И нинжаков, трахмале этих самых - сундук набит, крышка не затворяется... Полсапожки мне привез новехонькие, складные. Опять же на два платья и полушалок... Лег отдохнуть и под голову кошель положил, что твоя торба... А уж сколько в нем, в кошеле, не сказывал. Должно, много... - Она засмеялась и опять прослезилась. - Ой, Миша, батюшко! Четыре года весточки не слал, а тут прикатил на тройке. Порадовал мать-старуху... Гляжу в окошко и глазонькам своим не верю: мой али не мой?.. Ну, чисто инператор!

А в избе все причитает Аграфена, и слышен на улице ее тонкий, щемящий сердце плач:

Попроси ты господа бога

Да возьми-ка нас, несчастных, к себе

На житье, на вековечное...

Шурка поражен. Мужики и бабы на бревнах точно оглохли. Они толкуют про свое, словно и не умер дядя Игнат. Те, что выходят из избы, поначалу будто сумрачные, печальные, но, присев на бревна, повздыхав, вступают в беседу и очень скоро как ни в чем не бывало чешут языками и даже смеются.

- Ты, известно, разливная душа, - говорит Ваня Дух, сердито косясь на дядю Осю. - Удочки, грибы... От такой заботы эвон шея-то... как зарево.

- У всякой охоты свои заботы, - отшучивается дядя Ося, попыхивая трубочкой. - Вот ты, Иван, к примеру, от заботы почернел... а не шибко разбогател.

- Хо-хо! Поддел! - грохочут мужики.

- Я в худых лаптях не хожу, - огрызается Ваня Дух, торопливо отходя от бревен.

- Э-э! - зевнул дядя Ося, почесывая свою медную круглую бородку. Что худые, что новые - одинаково лапти.

- За нас питерщики в лакированных голенищах щеголяют, - говорит кто-то из мужиков.

- Особливо, которые домой прут с "березовым кондуктором"!*

Мужики, смеясь, заерзали на бревнах. Глухой Антип закивал лысиной. А Косоуров, седой, грустный, тихонько вздохнул. Шурке известно - это он, кабатчик Косоуров, прикатил нынче из Питера пешедралом на кривых ногах, точно на колесах, и вшей на нем, говорят, было видимо-невидимо, три дня подряд в бане у Солиных парился, а рубаху его и портки Косоуриха сожгла в печи.

- При нашей земле из лаптей не вылезешь, это верно, - говорит Косоуров, покашливая. - Издыхай либо в петлю полезай.

- Поклонись барину, - насмешливо советует дядя Ося, - может, он раздобрится и отвалит тебе, мытарю, свое поле. Али поп... Зачем ему земля? Его бог прокормит.

- Какое там поле! - оживились мужики, перебивая. - Хоть бы луг волжский вернуть. Ведь луг-то наш был!

- Был, да сплыл.

- Кто - косить, а мы - сена просить.

- За свои, за кровные...

- Почем-то управляло сдерет нонче за луг?

- Глебовские как бы не перебили. Чу*, ходили намедни* в усадьбу, торговались.

- Поторгуем мы им... чем ворота запирают!

Матвей Сибиряк, тихий, рябой плотник, вмешался в разговор.

- Хороша земля в Сибири, - сказал он и причмокнул. - Сдобна-а... Хоть пироги из нее пеки.

Пуще прежнего заерзали на бревнах мужики, громко засмеялись.

- Что ж ты, переселенец, лататы из Сибири задал?

- Без пирогов!

- Какое... без штанов!

Матвей молчит, рассматривая свои большие, как лопухи, ладони в мозолях. Шурка знает от матери, что Матвей продал корову, лошадь, дом, уступил лавочнику Быкову свои полдуши* земли и подался с семьей в Сибирь, на богатые хлеба. Года полтора от него не было ни слуху ни духу; думали хорошо уселся на новых местах, знаться не желает, как вдруг Матвей вернулся обратно и добро свое притащил со станции в одном узлишке на плече.

Он поселился теперь у глухого Антипа, перебиваясь плотницкими поделками. Мужики говорят, что у него золотые руки. Но это неправда. Руки у Матвея Сибиряка обыкновенные, жилистые и рябоватые, только не от оспы, как лицо, а от несмываемых пятен еловой и сосновой серы. Руки пахнут хорошо, но золота на них не видать.

- Вот те и сдоба... довела до гроба! - зубоскалили мужики. - Зато в Сибири побывал, сладкого куска попробовал.

Дядя Ося выбил трубочку, потянулся и равнодушно махнул рукой:

- Как ни живем - все равно помрем.

- Д-да...

- Игнат-то старался... а теперь ему ничего не надо...

Мужики замолчали, полезли за кисетами.

И Шурке вдруг показалось, что говорили и смеялись мужики только для того, чтобы не думать о дяде Игнате. Шурке опять становится страшно, потому что он тоже хочет не думать, а все думает, и в ушах у него не умолкает тоскливый вой горбатой Аграфены. Почему-то Шурке сейчас жалко и Аграфену, и мужиков, которые, насупившись, дымят цигарками, и самого себя, и Яшку, а пуще всего - Катьку. Он слышит за спиной ее прерывистое дыхание, ему хочется обернуться, сказать Катьке что-нибудь ласковое, но он стыдится делать это при Яшке и Кольке.

- Вот, мытари, какие дела! - заключает дядя Ося, слезая с чурбана и подбирая свое рыбацкое добро. Он посмеивается, точно знает что-то такое, чего не знают мужики, и таит от них самое главное.

- Это кто бы говорил, да не нам бы слушать... Ха! Ай, земли-ста нам! Ай, поболе!.. А ее надобно человеку три аршина.

- До трех аршин еще прожить надо.

- Ну и живи, не горюй.

- По-твоему нешто? Жену по хозяйству запрячь, а самому на Волгу.

- Чем плохо?

- Надо бы хуже, да нельзя... В пастухи вот на место Сморчка разве.

Дядя Ося повесил ведро на удочки, сердито вскинул их на плечо.

- Тьфу! Сморчок счастливей вас, дураков, живет: кнутом щелкает да в дудку играет.

Шурка тронул локтем Яшку.

- Пойдем.

- Обожди, - шепнул тот. - Никак, Саша Пупа идет...

От станции по шоссейке брел маленький пузатый мужик, босой, в меховой папахе и в полушубке внакидку. Его так и мотало из стороны в сторону. Марье Бубенец из-за баб он не был виден, и она, посиживая на бревнах, трещала сорокой:

- Да такому жениху нигде отказу не будет. Женишок - не грибок, в лесу не родится... Да за такого каждая девка, перекрестясь, пойдет... Ай, право, пойдет! - Тут она глянула на шоссейку и вскочила: - Хлебы забыла в печи... Побежать вынуть скореича... Фу-ты, пропасть, посидеть некогда!

Она шмыгнула в переулок, но Саша Пупа уже заметил ее, попробовал бежать за ней, споткнулся и упал.

- Стой, стерва! - закричал он, уронил полушубок и пополз на карачках. - Сто-ой, все равно догоню... Говорят тебе: кланяйся в ноги может, помилую...

Синяя Марьина юбка вильнула за дальним углом палисада и пропала.

Саша Пупа выругался, поднялся, качаясь, на ноги и пристал к дяде Осе, который шел мимо него на Волгу:

- Ты что бельма выпучил?

- Эк нализался, мытарь пузатый! - с завистью сказал дядя Ося, поднял полушубок и ласково накинул на плечи Саше. - Хоть бы угостил остаточками.