Василий Смирнов - Открытие мира

- Ай, батюшки! - спохватывалась мать. - Баловство записали, а дельное... Двумя фунтами не обойтись. У сестрицы Аннушки занимала, не минешь - отдавать кусок.

Отправлялись в лавку сразу после чая. Мать везла тележку, Шурка бежал собачонкой впереди, крепко зажав в кулаке исписанную карандашом бумажку.

По высокой скрипучей лестнице, держась за перила, поднимались на галерею. Шурка обеими руками, грудью и коленкой толкал широкую, обитую железом дверь в лавку. И никогда ему не удавалось одному открыть дверь такая она была тяжелая. А сбоку на толстой веревке еще висел кирпич, перехлестнутый крест-накрест ржавой проволокой. Когда Шурка с помощью матери приоткрывал дверь и они влезали в лавку, дверь с писком и треском захлопывалась сама собой.

- Пожалуйте, Пелагея Ивановна, пожалуйте-с... Давненько не заглядывали! - весело ворковал Устин Павлыч, быстрыми круглыми движениями вытирая о фартук руки и здороваясь.

Он и Шурке протягивал короткий толстый мизинец, ласково щекотал под подбородком.

- Поклевать конфеток прилетел? Ну, клюй, клюй, голубок, на здоровье.

И непременно совал Шурке в рот какой-нибудь гостинец.

Потом он вприскочку бежал за прилавок; мука сыпалась с его иссиня-черных кудрявых волос. Отодвинув в сторону счеты, груду серых пакетов, смахнув рукавом крошки на пол, Быков поправлял очки на шишковатом носу и кланялся.

- Приказывайте, Пелагея Ивановна!

Шурка передавал матери бумажку и впивался глазами в полки, заставленные ящиками с пряниками и орехами, банками "лампасеи", календарями с красивыми разноцветными картинками и песенниками.

Тут, в лавке, все было как в сказке. Мешки с сахаром стояли прямо на полу - ешь сколько влезет. Золотые от ржавчины, крупные селедки плавали в бочке, в рассоле, только протяни руку - любая, самая жирная, будет твоя. Прямо с прилавка свисали в рот Шурке связки кренделей. У него разбегались глаза. Он водил носом по сторонам, и отовсюду пахло то сладким, то соленым, то сдобным.

Наверное, у Кощея Бессмертного не было столько добра. И Устин Павлыч ничего не жалел.

- Бери, бери больше, - говорил он Шуркиной матери, отвешивая пшено. Чистый мед!.. У меня второго сорта не бывает. Подбросим еще фунтик?

Устин Павлыч высоко поднимал совок, пшено ручьем текло в пакет, и железная тарелка весов опускалась вниз.

- Походец - святое дело-с, - говорил Устин Павлыч, жмурясь и поглаживая указательным пальцем черную щеточку подстриженных усов; он улыбался всем своим круглым бритым лицом.

Иногда в лавке, как на грех, вертелся Олег. Это очень расстраивало Шурку. Он завидовал не тому, что Двухголовый брал пряник, надкусывал его и, морщась, бросал пряник обратно в ящик, а тому, что Олег имел право заходить за прилавок, подсоблять отцу.

- Левочка, - ворковал Устин Павлыч, - достань, голубчик, баночку с ландрином... Зеленую, с третьей полочки.

Двухголовый, живо приставив лесенку, подавал отцу банку, а то и сам отвешивал ландрин, важно обращаясь к Шуркиной матери:

- Вам фунт али полфунта?

На Шурку Олег не глядел, будто Шурки вовсе не было в лавке.

"Вырасту большой, - думал Шурка, - заведу такую же лавку... И фартук заведу, и совок, и лесенку... Двухголовый придет, а я скажу: "Для вас товаров нету..."

Устин Павлыч считал на счетах, и у матери розовели щеки. Она так долго копалась в кошельке, что Шурка успевал сунуть нос раза два в каждый пакет.

- А судак? - спрашивал он у матери.

- В другой раз купим.

Про крендели нечего было и заикаться. Хорошо, хоть ландрин, завернутый в серую толстую бумагу, лежал в покупках. Но до чего же он был крохотный и легкий, этот кулечек с ландрином! "Четвертка", - догадывался Шурка.

Если бы Двухголового не было в лавке, Шурка непременно заревел авось что-нибудь и выревел бы. Но при Двухголовом, который опять надкусывал и швырял пряники и набивал карманы грецкими орехами, он реветь не мог, хотя бы мамка вовсе ничего не купила.

На обратном пути Шурка помогал матери везти тележку, нагруженную покупками. И чем тяжелее было везти тележку, тем приятнее. Однако судак и крендели не выходили у него из головы.

"Завсегда так, - думал Шурка о матери, - дома говорит одно, в лавке делает другое. Поди, Устин Павлыч своего Олега не обманывает... Он добрый, Устин Павлыч, ласковый..."

Это была истинная правда. Даже на сходках, когда все мужики и бабы орали, ругались, Устин Павлыч ворковал, как у себя в лавке.

- Мужички, бабочки, - ласково унимал он, - да разве так можно? Гав, гав... Чай, люди, не собаки - лаяться... Старостой меня выбрали, так слушайтесь. Криком ворон пугают, а не дела решают. Надо-тка тихо, смирно.

- Смирна была овца, так ее волк съел, - смеялся дядя Ося.

- Ну, промеж нас волков нету... Свои все, крещеные. Давайте-ка потолкуем мирком да ладком.

А если кто не соглашался, продолжал шуметь, Быков говорил:

- Чем кричать, ты мне завтра должок в лавку принеси.

И на сходке становилось тихо.

По большим праздникам Устин Павлыч выпивал с учителем и попом, и крепконько выпивал, но и тогда не скандалил, как Саша Пупа, разве что рвал на себе ворот рубахи, плакал:

- Душно мне... Ох, душно... тошнехонько!

И звал к себе всех в гости.

- Богатые - добрые, мам? - спрашивал Шурка. - Вот бы всех богатыми сделать, тогда бы ругаться перестали, да?

- Поди-ко! Богатые-то почище нас, грешных, грызутся.

- А Устин Павлыч?

- Мягко стелет, да жестко спать. Обсчитал меня в лавке на четвертак твой Устин Павлыч! - сердито отвечала мать.

Видать, она, как всегда, говорила не то, что думала. Просто ей завидно было, что Устин Павлыч добрый, ничего не жалеет даже чужим ребятам, а она для родного сына боится лишнюю копейку извести.

И когда осенью лавочник застал Шурку в саду под яблоней, Шурка ни капельки не испугался, не убежал.

- Сладкие яблочки, голубок? - ласково спросил Устин Павлыч, вытирая фартуком руки.

- Сладкие... Я, дяденька Устин, паданцы собираю.

- Хорошее дело. И много насобирал?

- Два кармана... и за пазухой немножко.

- Постой, я тебе помогу.

Он взял Шурку за руку, подвел к крапиве, прихватил обшлагом рубахи и пальцами самую большую, коричневую от пыли и выдернул с корнем.

- Где тут у тебя пуговка?

Оцепенев, Шурка дал расстегнуть себе штаны.

Устин Павлыч сунул крапиву - и белый свет померк для Шурки. Словно черти в аду поджаривали его. Он ревел и плясал, пока Устин Павлыч аккуратно застегивал ему штаны.

- Ну, беги домой, голубок! - сказал он со вздохом.

И Шурка побежал, ничего не видя и не разбирая, расшиб губу, перелезая через изгородь, потерял паданцы и только за амбаром освободился от крапивы. Ужинал он в тот вечер стоя и утром долго не решался присесть на лавку.

Глава X

ШОССЕЙКА И ЕЕ ЛЮДИ

С тех пор как Шурка отведал крапивы, один раз приходила зима. Шурка очень удачно обменял старую козулю* на лоток*, катался на нем с горы и не падал, как настоящий парень. Побывал с Яшкой на Голубинке, в Глинниках и за Косым мостиком; караулил тройки у воротец, смотрел, как режут поросят; лазил по чужим огородам, дразнил нищих, бегал в усадьбу и столько всего увидел и услышал, что теперь он, конечно, все знал, пожалуй, даже больше матери.