Иван Багмут - Записки солдата

Ивась закрыл книгу и вышел на крыльцо. Там с винтовкой за плечами стоял Юрко Молодкевич.

— Здорово! — И, вглядываясь в Ивася, добавил: — Ты взял телефонный аппарат из помещения полиции…

— Я взял телефонный аппарат?! — воскликнул Ивась с таким неподдельным удивлением, что сам поразился. — Да ты что? — И он не мигая посмотрел прямо в глаза Молодкевичу.

— Есть сведения, что ты сорвал телефонный аппарат. Есть сведения, — сказал Молодкевич, не повышая голоса.

— Это поклеп! — возмутился Ивась, продолжая все так же прямо смотреть на Молодкевича.

Тот, очевидно, немного потерял уверенность в том, что Карабутенко виноват, и сказал уже другим тоном:

— Тогда пройдемся к корнету Коханенко.

При упоминании о корнете Ивась нечеловеческим усилием воли сдержал внутреннюю дрожь и, бросив: «Сейчас оденусь», — ушел в комнаты.

Корнет Коханенко! О его жестокости говорил весь город. Это был тот самый корнет, который когда-то служил начальником советской милиции, потом — петлюровской, а теперь командовал белогвардейской дружиной и, вероятно чтобы доказать свою преданность контрреволюции, при всяком удобном случае пытал арестованных по подозрению в связях с красными. А что, если этот корнет вспомнит еще и разговор, который происходил у него с Ивасем и Аверковым? Каким пронизывающим взглядом смотрел он тогда на них обоих!

На улице Молодкевич предложил ему идти рядом, а не впереди.

— А то еще подумают, что я конвоирую арестованного..

— Кто мог возвести на меня такой поклеп?.. — удивлялся Ивась.

— Есть сведения, — повторил Молодкевич, и от этой фразы Ивасю снова стало тоскливо.

Вот и штаб дружины. Когда-то здесь помещалось уездное казначейство, потом этот дом по очереди занимали военные штабы разных властей.

— К корнету Коханенко! — сказал Молодкевич часовому на крыльце.

— Корнета сейчас нет в штабе.

— Что ж с тобой делать? — развел руками Молодкевич. — А когда будет корнет? — обратился он к часовому.

— Часа через два.

— Так я приду через два часа, — сказал Ивась.

— Придешь? — недоверчиво посмотрел на него Молодкевич.

— Конечно. А не веришь, давай погуляем эти два часа…

— Ну хорошо… Иди. Но через два часа чтобы был тут!

— Не беспокойся, — заверил его Ивась и не торопясь направился домой.

Только свернув на другую улицу, он облегченно вздохнул и ускорил шаг.

На квартире он просмотрел учебники, засунул за пояс «Психологию», «Логику», «Алгебру» и, не прощаясь, выскользнул со двора. Боковыми улицами он добрался до бывшей квартиры Хомы и попросился у хозяйки переночевать, а в четыре часа утра, еще затемно, вышел из города в направлении Мамаевки.

Шел мелкий осенний дождь, ноги увязали в грязи, но все это были мелочи по сравнению с тем, что могло ожидать его в городе.

В первом селе он увидел возле школы знакомого семинариста, который теперь здесь учительствовал. С перевязанной головой, весь в синяках, он рассказал Ивасю, что за час перед тем белогвардейская дружина во главе с корнетом Коханенко выступила из их села… Оказалось, что этой ночью белогвардейцы вновь оставили уезд и теперь продвигались к губернскому городу.

— А это, — показывая на перевязанную голову, сообщил учитель, — результат моего разговора с корнетом… Он уговаривал меня рассказать, где сейчас партизаны…

Ивась содрогнулся, представив себе встречу с корнетом, которой он не избежал бы, придя на час раньше в село…

Заляпанный грязью до пояса, усталый до изнеможения, перемесив семьдесят пять верст чернозема, Ивась к вечеру следующего дня пришел домой.

Он лег спать на печи, а когда проснулся и посмотрел вниз, увидел свои сапоги, начищенные до блеска, и на лавке выглаженные, без малейших следов грязи, штаны. Он уже слезал с печи, когда раздался выстрел, а за ним — шум и ругань. Со двора вбежала испуганная мать.

— Белые!

Через минуту гулко хлопнула дверь, и на кухню ворвались два белогвардейца.

— Ага! Военное имущество! — обрадовался один из них, увидав штаны и сапоги Ивася.

Второй мигом подхватил вещи.

— Это не военное имущество! Это мои штаны и сапоги! Сшитые, а не купленные! — крикнул Ивась.

— Много ты знаешь! Сиди на печи, пока жив! — ответил белогвардеец и, увидав Юхима Мусиевича, который переступил порог, заорал: — Где сын?

— Не знаю…

— А! Не знаешь?! В Красной Армии! А ты и не знаешь?!

Юхим Мусиевич молчал, мать тайком утирала слезы; младший, Сашко, испуганно озирался, разинув рот.

В кухню ворвались еще несколько белогвардейцев. Старший приказал произвести обыск, и через пять минут на полу уже лежала целая куча «военного имущества» — пальто матери, платки, свертки полотна, полотенца и мешок с салом. Один из солдат, обшаривая одежу на вешалке, нашел в курточке у Сашка винтовочный патрон.

— Вот! — крикнул он своим. — Смотрите! Вот! Оружие!

Он схватил Юхима Мусиевича за лацканы и заорал:

— Где оружие? Где винтовка? Давай сюда винтовку!

— Это мальчишка где-то нашел патрон… Я первый раз вижу, — побледнев, сказал отец.

— Где оружие? Я спрашиваю, где оружие?! — кричал белогвардеец. И вдруг ударил Юхима Мусиевича по лицу кулаком.

Тот пошатнулся.

— Нет у нас никакого оружия…

— Нету? А ну выведите его во двор!

Ивась задрожал всем телом. Сейчас отца расстреляют.

Тумаками солдаты вытолкнули Юхима Мусиевича из хаты и повели на улицу. Мать, плача, бежала за ними. Двое бандитов выносили «военное имущество». Помертвев от страшного ожидания, Ивась механически наблюдал в окно, как белогвардейцы вывели из конюшни лошадь и грузили на нее добро. Проходили минуты. Лошадь с награбленным вывели со двора. Вдруг на улице стало тихо, и Ивась приготовился к самому худшему. Но выстрела не раздалось. Прошла еще минута, и во дворе показался отец, избитый, окровавленный, но живой. Мать, рыдая, вела его под руку.

Испуганный Сашко, чувствуя свою вину и ожидая заслуженной кары, шмыгнул в комнату, как только отворилась наружная дверь. На него никто не обратил внимания…

— Только бы этим кончилось… — проговорил отец. — А если еще придут?

На счастье Карабутов, белые спешили — их сводный отряд бежал от партизан на железнодорожную станцию, и для «прощания» с Мамаевкой у них было очень мало времени.

Ивась приготовился слушать отцовские жалобы на Хому и подыскивал слова, чтобы доказать, что Хома не виноват, что «революция жертв искупительных просит», что исторический процесс есть исторический процесс и классовая борьба необходима, что от врага нельзя ждать добра, но Юхим Мусиевич не сказал ни слова.

Скоро стало известно, что белогвардейцы поймали Опанаса Дрелика и с ним двоих партизан и замучили их. Опанасу резали тело и, нацедив крови в стакан, заставляли его пить, а потом убили. Несколько хат сожгли. А убитых и ограбленных было без числа.