Иван Багмут - Записки солдата

— Наша лаборантка Аделаида Семеновна, — отрекомендовал ее директор.

Лаборантка взяла меня на руки, но я почувствовал, что делает она это не из любви ко мне, а только чтобы доставить удовольствие профессору. Профессор и в самом деле улыбнулся ей более широко, чем обычно, а она в ответ усиленно задергала бровями и боязливо погладила меня за ушком.

— У него нет тенденции кусаться? — спросила она, видя, что профессору нравится ее внимание ко мне.

— О нет, этот кот без тенденций, — засмеялся профессор.

Мы с моим хозяином поселились в квартире директора. Оказалось, что Лена — директорская дочка. Это было не такое уж радостное открытие, но я решил терпеть.

Скоро девочка заснула, никто больше не мешал мне слушать разговор профессора с директором и его женой, тоже ихтиологом, о карпах, о краснухе и о предстоящей завтра работе — разгрузке зимовочных прудов. Это было очень интересно, и я уснул, только убедившись, что мои знания в области ихтиологии значительно пополнились.

Я встал раным-рано, когда все еще спали, и забрался на крышу, чтобы познакомиться с местным населением. Два кота — один молоденький, серый, другой старый, пестрый, со следами бурно проведенной молодости — искусанными ушами и шрамом на морде — встретили меня довольно сдержанно. Они, конечно, видели, что я приехал на «Волге», и скрывали свою зависть под личиной равнодушия.

— Ну как вам здесь живется? — спросил я вежливо.

— Увидишь сам! — грубо ответил старый кот, и я решил прервать разговор.

С крыши дома, стоявшего на взгорке, открывался чудесный вид: большая, залитая водой, перерезанная узкими полосками земли пойма, а дальше, за дамбой, сливающееся с горизонтом Днепровское море. Четырехугольники прудов, больших и малых, тускло мерцали в предутренних сумерках, и я, зная из разговоров, какие здесь есть пруды, пытался отличить маленькие — зимовочные и нерестовые от больших — выростных и нагульных, где выводятся мальки и нагуливает жир и вес так называемая товарная рыба.

В одном из прудов воды было совсем мало, и я понял, что это тот зимовочный пруд, который мы будем сегодня разгружать, поэтому в нем спускают воду.

Я вспомнил о болезни карпов.

— Друзья, — обратился я к котам, — как у вас здесь считают — краснуха заразна для котов?

— А ты попробуй поймать рыбину, вот и узнаешь! — снова грубо ответил старик.

— Зачем же мне ловить? Разве вам не дают рыбы? — спросил я с подчеркнутой вежливостью.

— Видал такого? — нагло подмигнул старый кот молодому.

Я едва сдержал готовое сорваться острое слово и обратился к молодому котику:

— Может, вы проинформируете меня о краснухе?

— К сожалению, я ничего не знаю, — сказал тот. — Я слышал, прошлым летом было много больной рыбы, но тогда я был еще совсем маленьким. А как я могу рассказывать с чужих слов?

— Это похвально, что вы так строго относитесь к своим словам, но все же… что вы слышали о краснухе?

— Я знаю, что одного почтенного кота нашли мертвым, но никому неизвестно, умер ли он, объевшись больной рыбы, или его просто убили за то, что он поймал рыбину.

— А ты проверь на себе, — саркастически вставил пестрый. — Стащи рыбину, и мы доподлинно узнаем, от чего ты умер. Ха-ха-ха…

— Но ведь больную рыбу выбрасывают?

Однако старый грубиян даже не ответил мне, а только презрительно вздохнул.

Тем временем проснулись наши, и я слез с кровли. Подошла профессорская «Волга», я сел в машину, и мы отправились к пруду.

Я не люблю воды, но не мог не любоваться, когда мы по узеньким перемычкам ехали между прудами. Не спуская глаз, смотрел я на тусклое серебро воды, на которой не было ни одной морщинки. Только когда вскидывалась рыба, по воде разбегались неторопливые круги; они все ширились и ширились, пока не замирали, и тогда зеркало пруда застывало снова в полной неподвижности.

Мы остановились у того самого прудика, который я видел с крыши. Вода там оставалась только в канаве, вырытой вдоль берегов. Такие канавы сделаны во всех здешних прудах: когда спускают воду, в них собирается вся рыба, и ее легко ловить.

На берегу несколько человек в брезентовых комбинезонах и высоких резиновых сапогах держали бредень. Среди них я узнал и нашего Петровича. Тут же стояли плетеные корзины, брезентовые ящики, железные ведра, деревянные бадейки, столик с аптечными принадлежностями, а чуть подальше — автоцистерна с надписью «Живорыбная».

Все — и я, и профессор, и директор рыбхоза — волновались. Профессор нервно потягивался и шумно выдыхал воздух, директор тревожно поглядывал на канаву, я облизывался.

— Начнем? — спросил человек в комбинезоне, симпатичный дяденька с длинными казацкими усами, который, видно, тоже волновался.

Профессор вопросительно посмотрел на директора.

— Все готово, — проговорил тот и со страхом глянул на канаву. — Начинайте, Федор Тарасович.

Человек с казацкими усами кивнул Петровичу и еще двоим рабочим, и они полезли с бреднем в канаву. Когда они прошли метров с полсотни, директор, которого профессор звал просто Костей (жена, верно для того, чтобы поднять его авторитет, называла его Константином Ивановичем), приказал вытаскивать.

Все стоявшие на берегу застыли в напряженном ожидании, только я бегал взад и вперед, не в силах сдержать волнения. Вот вытащили на берег крылья бредня, из воды показался тугой, словно надутый, куль. Федор Тарасович подтянул низ невода, чтобы рыба не прошла под ним, погрузил большой сачок в мутную воду и сразу же вытащил его. Все ахнули, но не потому, что сачок был полон рыбы, а потому, что рыба в нем оказалась кроваво-красной.

Профессор взял рыбину, покрытую язвами и красными пятнами.

— Краснуха, — сказал он. — Самая обыкновеннейшая краснуха…

Все молчали.

Константин Иванович опомнился первым. Он скорбно вздохнул и велел вынимать рыбу из невода. Усатый рыбак черпал сачком, а остальные рабочие отделяли здоровую рыбу от больной, распределяя ее по размерам. Почти половина рыбы оказалась больной. Время от времени слышались вздохи профессора, директора, усатого рыбака, жены Константина Ивановича и даже Петровича.

Я поехал утром, не позавтракав, и должен признаться, что у меня текли слюнки при одном взгляде на больную рыбу. Я все ждал, когда обо мне вспомнят, но все, огорченные бедой, навалившейся на пруды, не обращали на меня никакого внимания. Наконец я не выдержал. Когда Константин Иванович взял в руки огромного карпа, изуродованного язвами и красными опухолями, у меня от голода помутилось в голове, и я крикнул:

— Дайте его мне! Я съем!

— Брысь! Брысь! — выругался Петрович и замахнулся мокрой тряпкой.

— Хам! — отпарировал я, не скрывая презрения к этому типу.