Галина Васюкова - Золотые росы

И в ту же секунду они с деревянным стуком рассыпались по комнате.

Маша с Катей удивленно вытаращили глаза, Зинка нахмурилась, а я стояла, опустив голову, и сосредоточенно рассматривала торчащие вверх носы собственных валенок.

- Так. Все ясно. Можете идти домой, - с убийственным спокойствием сказала мама.

Подавленные и несчастные, мы вышли на улицу. Все было кончено. Зинка в своем вывернутом наизнанку кожухе хмуро молчала. Позади шествовали верные Маша с Катей. У Кати в руках была ненужная уже волчья маска. Маша несла мою корзиночку, которую дед Сашка сплел для Красной Шапочки.

- Вот, я собрала, - протягивая мне корзиночку, сказала Маша.

Скосив глаза, я увидела в корзиночке груши.

- Можешь взять себе, - сказала я.

Корзиночка мне была теперь не нужна, а груши я просто ненавидела, как будто они одни были виноваты во всем случившемся. И вообще мне казалось, что я самая несчастная девчонка на всем свете.

И вдруг прямо перед собой я увидела Устеньку. Она стояла на тротуаре в своем белом пушистом платке и, глядя на нас, улыбалась.

- Устенька! - бросилась я к ней, и горячие слезы посыпались ей на руки.

- Ты чего это? - заглядывая мне в глаза, удивленно спросила Устенька.

Не в силах произнести ни слова, я плакала все громче и громче. Когда, наконец, Зинка рассказала, что случилось, Устенька, закусив губу, несколько минут молчала.

- А нельзя ли вместо песни - танец? - сказала она вдруг. - Ведь танцевать и без голоса можно.

- Я... "веревочку" не умею, - всхлипывала я.

- Ну, это пустяки, - сказала Устенька. - Давайте попробуем...

Мы зашли за чей-то сарай и принялись за дело. Слезы мои высохли, и я старалась так, что только снежные вихри разлетались во все стороны.

- Раз, два, три, четыре! Раз, два, три, четыре, - хлопая в ладоши, считала Устенька.

Зинка в своем полушубке запарилась так, что у нее на лбу выступил пот. Маша с Катей сосредоточенно и строго следили за нашей работой. Прибежала чья-то огромная тощая собака и, вытянув морду, несколько минут в недоумении смотрела на нас. Потом возле нас остановилась старушка, постояла, повздыхала и ушла.

Мы, не обращая ни на кого внимания, все плясали и плясали. И вдруг я почувствовала, что злополучная "веревочка", которую я дома никак не могла научиться делать, получилась. Ноги мои не мешали одна другой и, несмотря на усталость, летали легко и складно.

Потом мы во весь дух мчались в Дом культуры. Впереди бежала Устенька, поминутно оглядываясь и подбадривая нас взглядом. Мы с Зинкой старались не отставать, а позади семенили Маша с Катей. Катя прижимала к себе оскаленную волчью морду, а у Маши в руках была корзиночка с грушами, которые она, боясь рассыпать, придерживала рукой. Вслед нам оборачивались удивленные прохожие, а растревоженные собаки провожали нас громким лаем.

В клубе мы с Зинкой стояли у порога и напряженно смотрели, как Устенька, отозвав маму в сторону, что-то горячо ей говорила. Наконец мама обернулась и кивнула нам. Мы едва успели раздеться и немного отдышаться, как на сцене объявили, что исполняется танец "Красная шапочка и злой Волк". Уже знакомый нам Саша улыбаясь растянул меха гармони, и мы вылетели на сцену. Я неслась, не чуя под собой ног от страха, а Зинка-волк топала возле меня вприсядку. Потом она, склонив голову набок, наступала на меня, а я, делая "веревочку", испуганно пятилась назад и защищалась рукой от ее страшной оскаленной пасти. В зале послышались возгласы одобрения. Мельком глянув туда, я успела заметить в первом ряду Машу и Катю с широко раскрытыми восхищенными глазами и улыбающуюся маму. Мне вдруг стало так легко и радостно, что я, наперекор злому волку, вырвалась вперед и закружилась, размахивая корзиночкой с грушами, которую мне впопыхах сунула Катя. За сценой взволнованная Устенька, сложив ладони рупором, шептала:

- Волк, волк, уходи первым... Слышишь, волк?

Зинка кивнула и начала отходить. Она петляла вокруг меня, удаляясь все дальше, и, наконец, зарычав на прощание, скрылась совсем. В зале раздались дружные аплодисменты. Нас с Зинкой вызывали, требовали повторить, но мы, смущенные и счастливые, только раскланивались и убегали за кулисы. При всем своем желании мы не могли повторить этого танца, потому что его и не было вовсе. Мы танцевали как умели и как подсказывала нам Устенька и наша фантазия.

Вечером мы уезжали.

Возле калитки стояла наша хозяйка, вышедшая нас провожать, а рядом с ней Маша и Катя. У Кати под мышкой была зажата волчья маска, которую Зинка ей подарила. Катя собиралась показать ее ребятам в садике.

Приехавший за нами дед Сашка топтался возле саней, устраивая там что-то поудобнее. И вдруг, когда он уже взялся за вожжи, я выпрыгнула из саней, бросилась к Маше и сунула ей в руки свою крошечную корзиночку, с которой выступала. (Груши мы еще раньше разделили на всех и съели, даже Зинка не отказалась от своей порции.) Усевшись в сани, я первым делом пощупала карман, где лежало мое сокровище - двенадцать цветных карандашей, среди которых был даже розовый. Такая же точно коробка покоилась у Зинки за пазухой. Это была наша премия, которую мы получили за танец.

Прижавшись друг к дружке, мы с Зинкой перебирали в памяти события прошедшего дня. Таяли в снежной дымке городские огни, и я радовалась, что мы едем домой.

ВЕСЕННИЙ ПЕРЕЗВОН

Нынешняя весна совсем не была похожа на ту, которую мы встречали на хуторе. Там она пришла к нам с нежным перезвоном капель, с искринками в засахаренном снегу, мягкая, тихая, немного задумчивая. Мы с Ленькой одиноко бродили вокруг дома, с тоской поглядывая на потемневшие крыши деревни. Казалось, что там, в деревне, настоящая весна, а до нас дошли только слабые ее отголоски.

Зато сейчас мы были в центре весенних событий. Весна хлынула в деревню сразу, со всех сторон, наполняя ее хрустом прозрачных сосулек, скрипом телег, хлюпаньем воды под ногами и звонкими голосами людей.

У нас в доме она появилась в образе Таньки со сбившимся платком на голове и мокрыми до колен ногами.

- Господи! - всполошилась бабушка. - Ведь она вовсе простудится...

Танька всегда ходила простуженная, поминутно вытирала рукавом нос, но никогда не простуживалась "вовсе". И мама, и бабушка пытались за нею присматривать, сушили ей валенки, отогревали на печке, но приручить ее было невозможно. Она, как дикий зверек, смотрела на всех искоса и чувствовала себя хорошо только тогда, когда ее оставляли в покое. Ее отец, худой, весь заросший рыжеватой щетиной, носился по деревне в своих расползшихся сапогах. Он все хлопотал, чтобы Заречье присоединили к нашему колхозу.

- Ведь не о себе я стараюсь, о людях, - доказывал он. - Нам одним не подняться - пропадем...

Встретив по дороге Таньку, он останавливался и растерянно говорил: