Галина Гончарова - Золотое лето

– Мама, мамочка…

Гошка повис у женщины на шее, словно камень. И точно так же Яне хотелось сейчас уйти на дно. Куда-нибудь в глубокое темное озеро. Туда, где тихо, спокойно, безопасно… где никто не сможет разлучить ее с сыном! Где не надо будет расцеплять руки и уходить.

Где можно будет остаться навсегда.

Вместе.

Ее мальчик плакал.

И за эти слезы она готова была убивать и умирать… вот второе ей сделать и придется. И хорошо, если ее сын будет подальше отсюда в эту минуту. Ни к чему ему видеть смерть матери.

Не надо…

Это единственное, что могло заставить Яну отпустить мальчика. Только это. И улыбаться. Храбро и спокойно улыбаться, хотя на душе даже не кошки скребли – там целый приют для бездомных зверей прописался. И активно разрывал эту самую душу когтями.

Чего ей стоило не плакать?

Шпильки стоило.

Всего лишь одной намертво сжатой в кулаке шпильки, которая сейчас до крови впилась в ладонь, пробила кожу и причиняла острую боль. Но это было не важно. Лишь бы держаться…

– Солнышко мое родное… я обещаю, что приеду! Ты отправишься с дядей Федей и будешь меня ждать. Учиться будешь, а я постараюсь побыстрее.

– Мамочка, почему нельзя поехать вместе?

– Георгий Петрович, вы прекрасно знаете почему.

Гошка знал.

И знал, когда мама начинает говорить таким тоном, лучше не связываться. Переспорить ее все равно не выйдет. А вот потом можно и что-то свое решить.

– Мама…

И прижаться покрепче. Вдохнуть еще раз этот особенный, родной запах. Каждый ребенок знает свою маму. Каждый любимый ребенок…

Ее голос, глаза, руки, запах, ее улыбку. И все это дарует ему ощущение безопасности.

Мама рядом.

Ничего плохого случиться не может.

Яна последний раз поцеловала сына, подмигнула Мишке и Машке. Помахала рукой Топычу. Они все уже были в вагоне, и только они с Гошкой обнимались на перроне, не в силах оторваться друг от друга.

– Люблю тебя, сынок…

Последний поцелуй во влажные от слез щечки – и решительное движение руки. Как же тяжело осознавать, что она никогда, никогда его больше не увидит.

Какое же это страшное слово – никогда.

Но Гошка будет жить!

Он будет жить, радоваться, учиться, смеяться, потом женится, и у него будут дети. А у нее внуки. Она их и не увидит никогда (опять, опять это жуткое слово), но разве это важно?

А может, еще и удастся договориться с Хеллой? Может, ей новая сова нужна? В Русину? Яна и на веточке посидит, она не гордая! Посмотрит на сына издали или там волчицей побегает… да хоть и ковриком у порога полежит! Лишь бы знать, что с ее мальчиком все хорошо.

Лишь бы беречь его. И в жизни, и после смерти.

Яна стояла на перроне до последнего. Пока паровоз не превратился в точку. Пока даже дым не растаял в синей дали. А потом повернулась к Валежному, который не трогал ее. До последней секунды не трогал, давая пережить и разлуку, и боль утраты…

– Что у нас по плану, тор генерал?

– Ваш приезд, ваше императорское величество.

– Замечательно. Только принесите мне чистый бинт.

– Бинт, ваше императорское величество?

Яна криво усмехнулась – и разжала ладонь, показывая, как впились под кожу острые металлические кончики шпильки. Валежный даже поморщился. Крикнул, чтобы принесли все потребное и привели доктора, но Яна справилась сама. Даже с улыбочкой.

Левая рука болела немилосердно. Шпилька вонзилась глубоко. А стоило ее выдернуть – потекла кровь. Ну и ладно, не смертельное ранение.

Прибежавший медик что-то закудахтал, Яна осмотрела содержимое его чемодана, выдернула склянку с медицинским спиртом и от души плеснула на рану. Ощущение было – как жидким огнем по коже. Еще бы внутрь принять… но это уже – нельзя.

Впрочем, Яна была рада боли. Она очень хорошо отвлекала от душевных терзаний.

Гошка, сын мой родной…

Один раз мать предала тебя.

Один раз поставила свои интересы вперед твоих.

Больше я так не поступлю. Даже если я сломаюсь, это не важно. Важно, что у тебя все будет хорошо. А я… а мне уже и немного осталось. Месяца три, не больше. Лето наступает…

– Почему?!

Гошка ревел от души и не собирался сдерживаться. Сложно разлучаться с мамой.

И взрослому-то сложно, а уж маленькому, беспомощному и беззащитному, терять единственного родного человека… и не говорите, что это на время! Больно каждый раз! Вне зависимости от времени и возраста!

Федор Михайлович плюнул на все. На титулы, на звания, на то, что Гошка – Воронов, может, единственный наследник династии…

Алексеев?

Да кто там будет слушать какого-то Алексеева? Тьфу на него три раза! Даже если он с главной колокольни страны орать будет, Гошка – все одно Воронов. Сын последней императрицы Русины. А закон… слово Анны – и есть закон.

Купец подхватил мальчишку, прижал к себе покрепче и как мог убедительно заговорил:

– Гоша, сынок, она приедет.

– Правда?

– Она обещала?

Гошка всхлипнул и покачал головой.

– Н-нет… мама сказала, что все для меня сделает. И любить будет. А когда заберет – не сказала.

Федор Михайлович скрипнул зубами.

Все он знал, все понимал, но тора Яна! Неужели нельзя было соврать малышу?! Ну хоть какие-то сроки назвать? Хоть год! Уж что-то решилось бы за год, нет?

И тут же сам себе ответил.

Нельзя.

Рано или поздно дети вырастают. Понять ложь они могут, и принять могут, и сами лгать будут, но простить своих родителей? Простить за этот обман?

Никогда.

– Это потому, Гоша, что ей сейчас очень трудное и страшное дело предстоит. Страну с колен поднимать – не выдох сделать…

– Знаю. А еще мама сказала, что я – ее уязвимое место. И ради меня она что угодно сделает.

– И это не тайна. А потому побереги себя, малыш. И я тебя поберегу. Если ты рядом с ней останешься, и она о деле думать не сможет, и ты в опасности будешь. Знаешь, сколько людей тебя захотят использовать? Даже представить страшно. А если похитит кто? Обидит? Вот мама тебя и отослала. А по срокам ничего не сказала, потому как и сама точно не знает. Уж очень тяжкое ей дело предстоит. Тут не скажешь – месяц или год уйдет.

Гошка длинно вздохнул и прижался поближе к купцу. Федор Михайлович погладил короткий хохолок на макушке мальчика.

– Все можно исправить, пока мы живы, Георгий. Все можно исправить.

– Правда?

– Правда.

Только вот утешить мальчика могли совсем другие слова.

Что мама придет, заберет его, что все будет хорошо. А их-то Федор Михайлович и не мог произнести. Словно горло петлей сдавило.