Юлия Кузнецова - Где папа?

Душно-душно, я сейчас задохнусь.

И тут вошёл он. Псих. Сгорбленный, худой, с козлиной бородкой, с рюкзаком, в потрёпанной одежде. Он стал петь и смеяться. Громко. Он трогал людей за плечи, и они отодвигались брезгливо. А псих смеялся и приближался ко мне. А потом близко-близко подошёл и приблизил своё лицо к моему. От него плохо пахло. Я зажмурилась. Сейчас взорвусь. Сейчас умру. Хочу, чтобы это был сон. Проснусь, и его нет. Ничего нет! Ни людей-тюков, ни злобной очереди, ни маминых расширенных глаз!

– В яме! В яме! Эта в яме! – закричал псих мне в ухо. И пошёл дальше.

Я не раскрывала глаз. Его слова были как серая гадкая вата. Они забились мне в уши, в рот, в нос… Он давно вышел из троллейбуса, а я не могла через эту вату дышать и слышать.

– Зачем ты в очередь полезла? – всплеснула руками Симба. – Тебе надо было спросить, какой у крайней девушки номер. Я же тебе объясняла. Просто надо было узнать номер для Наташки моей. Конечно, они тебя попёрли. Там некоторые по четыре часа стоят на морозе. А Наташке нельзя после кесарева столько стоять. И я не могу… Я же тут как конь на привязи.

Я плохо слышала Симбу через свою вату.

– Ладно, ладно, – забормотала она, – ничего, не страшно… В другой раз… Может, кого другого попрошу. Ничего, Лиз, ладно.

Я кивнула.

– У тебя что-то случилось? – вдруг спросила она, вглядываясь в меня. – Что-то дома? Что-то не так?

Я сглотнула комок ваты.

– Всё в порядке. У нас ничего не случилось.

Да. Дома и правда ничего не случилось.

Это с миром какая-то ерунда произошла.

Все взяли и отвернулись от меня.

Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.

В воскресенье утром по дороге к бабушкиному дому вата слегка рассосалась.

Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить мне суп. Я могу и сама его сварить, но я понимаю, что дело в не в супе. Мама должна побыть одна. Она должна сосредоточиться. Потому что завтра понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И чтобы прийти в себя перед завтрашним днём. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.

Я вчера поняла уже, что это дико тяжело, и вот тут решила проявить солидарность.

Оставила её – собирать вещи и мысли.

У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.

– Давно? – спрашиваю я.

– С пятницы, – говорит она грустно.

Кипяток проливается из моей кастрюли и хлюпает мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.

– Прости, – бормочу я, утыкаясь ей в плечо.

Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она так всегда одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом.

Бабушкино плечо пахнет мёдом и летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.

– Ты что? – пугается она. – Что ты… Что ты?! За что?

Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха в грудь и выпаливает:

– Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… Давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!

Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю – я вон какая выросла дылда. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу, легко могу её приподнять. А всё равно получается: она хоть и слабенькая на вид, внутри сильная, и даже такую лошадь может легко утешить.

В комнате стол накрыт к обеду. Я не сажусь – застываю у шкафа. У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду – в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целый ворох фотографий с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то эдак на берегу океана.

А мне Ирка нравится младенцем. Она тогда, наверное, не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, она ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, а вообще школа – это ерунда, главное – работа. Ага, ерунда. Попробуй вон походи каждый день в место, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Смысл?

Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.

– У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, – говорит бабушка, входя в комнату с тарелкой квашеной капусты. – Они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»

Бабушка ставит тарелку на стол.

– А он злился, – улыбаясь, сказала она. – Всё бегал, пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.

Я смотрю на её глаза. Они плохо видят сейчас. Но они всегда будут видеть то, что у бабушки уже внутри. И я тоже вижу то, что внутри.

– А сейчас его постригли, наверное, – говорит бабушка и закашливается.

Отворачивается и уходит.

А я быстро открываю сервант и цел|ую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.

Звонят в дверь. Пришли гости – Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, за что Костю – он что нам, член семьи?). И бежит. Сначала в комнату – ставить ещё два прибора, потом на кухню – делать бисквит. Потому что Костя любит бисквит.

Тоже мне принц гадский.

– Без бисквитов не можете? – шёпотом говорю я Ирке.

– Ну зачем ты так? Попробуй её отговори! Но мне кажется, что это даже хорошо, пусть готовит.

– Конечно! Всё для Костеньки, всё для любимого!

– Дура ты.

Это слышит Костя. Вопросительно смотрит на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того что этого болвана приволокла, так ещё и опозорила перед ним. Я, может, и дура, а она – предательница настоящая.

– Я имела в виду, что отвлечётся немного! – говорит мне в спину Ирка, но я машу рукой и иду в ванную.

Дедушка в это время приветствует в коридоре Костю. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.

– И что вы думаете? – слышу я Костин голос и не выдерживаю.

Подминаю свою идиотскую гордость, включаю кран потише. Руки всё равно под него сую – вдруг Костя в ванную решит зайти.

И слышу всё. Всё, что случилось с папой.