Алина Бестужева - Третий чемпионат фабулы по прозе

Шёл-шёл Гараня, долго ли коротко, шага два ступил – видит, ёж на тропке клубочком свернулси.

– Ага! – думает себе мужичок, – До льва-то ёж, почитай, двух медмедев недорос, однако ж колюч, да занозист. Коли подпихнуть кому под драку такового друга под мягко место, так уж и одним сопротивником меньше будя!

Так-от он подумал, а сам-то и не знат, как к ежу подступицца. Шапку с головы снял – мысл я пропала. Шапку надел – ежа взять нечем. А голыми руками так и сяк подступись – не возьмёшь.

– Ох, – смекает Гараня, – Зря я рукавицы дома забыл!

Пошёл-то он в лес летом. Зимой у нас ежи в лесу и не встречаюцца, по норам спят. Тут припомнил про то и сам Гараня, да и говорит в сердцах:

– Эх! Задружился бы я с тобой, ёжик, да больно ты в зиму сонлив. Скажу ишо, тулупчик твой от моды самолучшей далече. Кабы был ты гладок, шелковист да кудряв, аки агнец, покудасть гармоника под драку не наяриват – так и был бы ты мне по гроб жизни верный друг!

Ёжик пофыркал, да и укатился в листву под коренья. А что ежу сказать? Он буквиц говорящих не знат!

Перешёл Гараня пригорок, да ложбинку, да упавшу лесинку, да ишо трясинку, видит – лиса перед ним огнём по осинничку мелькат.

– Эге! – размысливат мужичок, – Лиса зверь хитрой да бывалый. С лисой и в голодный год без курятинки не останесся! Силов-то у неё превеликих нету, почитай, до льва полтора медмедя недотягиват, мелковата. Одначе и умом друг дорог, не одною тяжёлой лапою!

Так-от он смекнул, а у самого умишка не хватат, чем бы лису к себе приманить. Щурился он, щурился – лиса всё дале и дале, ан неприметней не делаицца.

– Ох, – запечалился Гараня, – лиса-то весь день приметна, рази что об ночь свои хитрости обделыват. Это что ж мне, всяк день ночи ждать-дожидацца, чтоб пользу-выгоду от дружбы с ею поиметь? Нет, не в дружбу мне плутовка рыжая.

Так от благорозумно и россудил.

– Эй! – гикнул он на прощание, – Задружился б я с тобою, лиса, кабы шубка твоя была как у горностаюшки, мягка да пушиста, летом по земле, зимой по снегу неприметна. А ноне уж больно ты рыжа, ступай себе домой восвояси!

Лиса на те речи Гаранины ничего не сказала. То ли слов не знала, то ли далёко уж была.

Ходил Гараня день, ходил другой. Набрёл на третий день на годовалого медмежонка-пестуна. Тот от мамки отбился, ишо не оженился, таким же парнишкой по лесу шлялся. Годовалый медмедь и собой не велик, и реветь по-страшному ишо не обык. По таковым резонам Гараня нимало медмедя не испужался. Смерил мишку плотницким-бондарским глазомером – с хороший бочонок будя. А всё до льва Иорданского цельного большого медмедя недотягиват.

– Угу! – бормочет мужичок, – Поизмельчали нонче медмеди. Да и на что оне мне? Занозиться-то медмедю, поди, есть где. Хучь на вырубке, хучь на сплаве. А только какой резон занозищу у энтого мишки из лапы выкорчёвывать? Жди, когда подростёт, да в силу войдёт, да окрестные пасеки разведат. А боками-то, гляди, как мягок да нажорист. Небось всё себе подгребат, делицца с почтеньем да разумением не приучен. Тут с голодухи с таким другом схудать-помереть недолго. А что яму напослед когтями выкопат – как а ж в том радость?

Разумен был Гараня на все случ а и поморской жизни. Оттого и тут не сплоховал.

– Ох, – притв о рну скуку на себя напустил, – Задружился бы я с тобою, медмедь, парнишка ты для гуляний справный, холостой, и на гармонике мог бы запросто обучицца, да я, знашь ли, всё больше гусли люблю. А у тебя когти в о стры, ты мне на гуслях, коли расчувствуисся, вси струны порвёшь.

Хитёр был Гараня воду мутить, кады налим под корягою.

А медмедю – что? Какая ж тут обида? Смолчал медмедь.

Так прошёл Гараня весь лес, и никого себе в друзья не сыскал. У оленя ноги больно тонки, да и рога не весь год в справности. У филина глаза слеповаты. Кабан кореньями да жолудями чавкат сверх всякого на то дозволенья. Про зайцов и говорить нечего – страсть и ужасть как их у нас много, ижно глаза разбегаюцца, аки заяц от заяца. Гараня уж и думать забыл, на что ему те зайцы сдались. Попробовал заприметить одного знаком заветным – каакое там! Ишши ветра в поле!

Так от и вышло, что одно зверьё сметливостью не выдалось, друго как о – только для бабьего тетёханья рази что и годилось, иной сустреченый уж больно был зверообразен да неказист, а иньшие потому уж в друзья не задались, что были, как их ни наряди, беспортошные. Гараня-то думал, что лев Герасимов в портках ходил. Житий-то он церковных не читал, а и читал бы, так там об этом не сказано и не доказано.

Долго ходил он по свету да на свет белый дивился. Побывал Гараня и в Эстляндии, и у дальних саамов да лопарей, что сами незнамо что лопочут, а над нашим словом хохочут. Осталось ему только ножкой дрыгнуть, да на небо прыгнуть, там среди ангелов небесных себе друга сыскать.

Можно было б и тут ишо постараться, по лесам да болотам ходить да мараться, однако ж притомился Гараня, лбом дружбу тараня. Лёг он спать, а сам загадал наперёд: пусь-ко ся мне дружба суженая-благословлённая нонче присницца!

И приснилась ему девица красная писаная, в кокошнике златом, кафтане белом, по полам зверями свирепыми, львами лютыми червлеными изукрашенном.

– Ты ли, – говорит ей Гараня, – льва Иорданского со старцем Гарасимом задружила?

– Ай не видишь? – смеётся девица.

– Подскажи и мне, с кем дружбу водить. Может, и в наших краях поморских по батюшки попа благословению для меня лев сыщется? Друго-то зверьё для меня, Гарасима, мелковато да неказисто.

– А ты спроси у самого Герасима, как он друга выбирал.

Засмеялась опять, обернулась вокруг себя и сгинула, будто и не была вовсе.

И видит Гараня, идёт к нему старец Герасим Иорданский, положивши руку на холку огромного, но смиренного и кроткого льва. Подходит к тезоименитому своему совопроснику, и говорит ему преподобный одно таково слово: «Коли дружбы ищешь, чадо, что не так в других – разбирать не надо: не других изменять старайся, но сам для дружбы пуще меняйся».

С тем Гараня и проснулся.

А я вот как думаю, что дружба – дело не только благословенное, но и моленное.

На том и знакомый мой еромонах букву ижицу на полях сей сказки поставил. Вот таку: v

Буквица-то знатна да хороша, не по-мАсковски рогами в землю, а лёгкими да весёлыми крылами в небо. Я так мыслю, что сказку нашу там в небесну стаю примут. А про землю что ж горевать – пока живы, тут нам дано время не других менять, а самим меняцца. Чтобы и звери, и ангелы небесные дружбу с нами за честь почли.

Жил-был царь, и было у него три сына – что само по себе примечательно, ибо к числу «пи» близко… Старший сын был зело талантлив – звание профессора имел. Средний тоже не хилый: кандидат наук да доцент. А далее по прогрессии арифметической уровень образованности у сыновей царских снижался – вплоть до младшего Иванушки.