Array Коллектив авторов - На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят

Пушкин считал, что вне разума на этом свете быть нельзя:

Лев Толстой был под значительным влиянием Пушкина. Может быть, не было более близких натур, более близких художников. Объединяло их и душевное здоровье, и нравственное – философское понимание действительности. Основа которого – сократовский рационализм (и постановка вопроса и решение его).

« Да здравствует разум!… – восклицал Пушкин. – Да здравствует солнце, да скроется тьма».

Толстой писал:

«Разумение есть тот свет (lumen), которым я что – нибудь вижу, и потому… далее его я не иду. Любить Бога поэтому значит для меня любить свет разумения; любить Бога значит служить разумению»

Во множестве раз Пушкин взывал, аппелировал к уму:

«Усовершенствуя плоды высоких дум, иди, куда влечет тебя свободный ум»

Задача состоит в том, что следовать, поспевать за своими мыслями, своим умом.

Флобер когда – то написал:

«Пошли все к черту и самого себя, кроме своих мыслей».

Поэт мысли, сын своего рационалистического века, поэт всесильного Разума, Пушкин всегда шел, всегда поднимался по ступенькам. Прилагал усилия, чтобы вызвать очарование Ее Величеством Жизнью

Он уходил от мелочей, от серого быта, в котором преобладало низменное. Он забывал, стряхивал эту пыль со своей мечты – чтобы поднималось и расцветало высокое.

Он понимал, что забвение, прорыв «блокады» будней – это и есть Творение. Это и есть Любовь и Жизнь, как неугасаемая лампадка:

У Пастернака есть стихотворение «Художник». В нем такие строфы, описывающие момент творчества:

Пушкин – не срывает покрова с существующего мира, он создает мир, мир новый – пылкий и страстный, но здесь же и сдержанный, строгий и ясный.

Он может смиренницу предпочесть вакханке:

Он преклоняет колени перед красотой и считает атрибутом красоты меру и покой:

Считает, что вдохновение – это спокойствие: « Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного».

Пушкин брался за перо, чтобы разрешить для себя какой – либо вопрос – нравственный, исторический… Он всегда в раздумье: высказанную мысль он сам же подчас и опровергает.

Он может заявить:

То вдруг, в другом месте:

Пушкин – поэт пластики и изящности. Он легко, подчас грациозно и очаровательно переходит от серьезного к шутке, от пафоса к иронии, от себя к миру. Это диалектика и полифония, это симфония и многоголосие – все у него свободно, непринужденно, одна стихия переливается в другую.

Он шутит по – светски (перемежая с философией), куртуазное озорство и рядом – библейский пафос, молитвенная исповедь – и тень вольтеровской желчи накрывает стих, почти брутальность, едкий сарказм – и высокое благоговение разливается в строфах.

Как глубоко начинается:

И вот уже прямая жестокая ирония:

И кончается откровенной насмешкой над заурядностью, над пошлостью:

Пушкин знает, что счастливая, здоровая нормальность, достойная истинной зависти («смолоду был молод») незаметно (как век наш стремителен!) оборачивается посредственностью, ординарностью. Но он не растворяется в них, степень его кипения не опускалась до льда (ведь кипяток и лед – это одно и то же —Н О – это только разные состояния одного)

В пушкинской дилемме: «Петр Великий и Евгений» – Пушкин стоял за Петра, хотя и понимал трагизм Евгения, даже сочувствовал «бедняге»

Державин – всецело на стороне Петра, он даже не допускал самой постановки такого вопроса. Для него вообще Евгения не существовало.

Вот только Гоголь встал за отдельного, бедного человека, за Акакия Акакиевича, несущего свое «частное» тщедушное тело под форменной чиновничьей шинелью на фоне огромных патетических декораций николаевской империи.

Гоголь встал открыто и откровенно, встал целиком за «несчастную личность» против Петербурга с его Медным всадником. А за ним и Достоевский поднялся и встал рядом – за «униженных и оскорбленных». Но у пушкинского Петра ведь сердце медное, оно не плавится от слез, его не растрогают жалкие фигуры «униженных».

И финал логичен: Евгений умирает у домика бедной Параши. Всхлипывание Евгения – это шекспировская трагедия, ее не может заглушит «тяжело – звонкое» скакание Петра по безлюдной столице.

Трагедия Евгения – это трагедия человека и народа в целом, а не мещанская «слезливая» драма (с ужимками и юродивыми подвываниями).

Потом наша современница – поэтесса напишет:

А другая, не разделяя себя и народ (единое, целостное):

Стенания и жалобы Евгения услышали Гоголь и Достоевский. И с ними вся русская (подлинная, бунтующая, мятежная) встала за него. И прежде всего – стоический мудрец Лев Толстой. Он – непоколебимый «защитник», «бессмертный адвокат» Евгения. Он – в крайней оппозиции Державину, и отчасти – Пушкину: он не восторгается перед мощью государственности, перед силой оружия и тотальностью власти, перед Идеей Петра.

Пушкин видел в Петре своего единомышленника. Поэт был с Петром, с великим человеком, в заговоре против «черни», то есть против людей, мыслящих низменно, против людей, державших страну возле «печного горшка».