Array Коллектив авторов - На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят

Пушкин – весь в бунте. Нет, говорит он – «п ечной горшковой» России. Россия для него – это высшая историческая миссия, жребий, начертанный рукой провидения.

Пушкинская «Русь» – это возвышенные впереди и благородные цели. Перефразируя слова Шиллера, Р оссия у поэта «живет на высотах создания».

Пушкин тяготел к античности, упивался Платоном. Потому то, по – платоновски, отметал, попирал частность во имя возвышенной исторической гармонии, во имя исторической цели. И подчас оба, и Петр и Пушкин, – сосредоточены (даже угрюмы), полный великих дум, устремлены вперед.

Петр и Поэт – единомышленники; они себя полностью подчинили (в этом их сакральный жребий) высшему предназначенью – и не их беда, что современники еще этого не понимают; они видят и предвидят то, чего рядовые люди, погруженные в свои житейские дела, не видят.

Петр и Поэт – оба подчиняются лишь «божественному глаголу», то есть велению Истории, духу Времени и ожиданиям Нации. Они – то и диктуют со всей прямолинейной неумолимостью, как мыслит, чувствовать и поступать им. Поэт протягивает, как родному брату, руку Петру. Протягивает через головы и над головами современников («зелены они еще, ум у них не созрел»).

Они оба – служители гармонии. Они оба – против хаоса, мрака Для этого Петр заковал необузданную стихию – реку Нева, протекающую среди «тьмы лесов», «дебрей зарослей» и «топи болот» – в гранит. А поэт – «глаголом жег сердца людей», вырывая их сердца на рубежи славы и мощи отечества, создавая величественный театр национального шедевра.

Божественный глагол коснулся слуха Петра, он выполнял предначертание, на то ему провидение дало ум и волю.

В то же время, и Петр и Поэт – они оба одиноки, велики и непонимаемы:

Это не случайное совпадение: и «берега пустынных волн», и «высокие думы» Пушкин предоставляет и Поэту и Петру; Они смотрят вдаль и там, за горизонтом, прозревают свою высокую цель:

Пушкин был государственником, был влюблен в государственную мощь России. Он много читал по истории, собирался писать историю и писал:

«Для Пушкина русская история и россия были как бы своей семьей, своим домом, по – семейному родным, и история былв чем – то вроде расширенной их, Пушкиных, семейной хроники»

Пушкин тонко чувствовал, где проходят интересы России, а где мира, где эти интересы далеко расходятся, а где сходятся: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы».

Он любит Отечество, А Лермонтов – Родину, – это все – таки не одно и то же.

Отечество связано со словом «отец», – это мужское начало, это для Пушкина государство, это дух.

Родина – это нечто материнское, связанное с понятием рождения; это и для Пушкина и для Лермонтова – душа нации.

Пушкин влюблен в материализовавшееся, в осуществленное Петром: «Люблю воинственную живость потешных Марсовых полей», «Невы державное течение, береговой ее гранит».

Лермонтов любит иное и по – другому: «Люблю отчизну я, но странною любовью!». Поэт не любит «славу, купленную кровью», «заветные преданья». Он любит что – то трудноуловимое, смутное, нечто душевно, связанное с природой, песнями.

Пушкин оберегал человека, оберегал спокойствие и рассудочность Русского человека. Его стихи поступали к читателю гармонизированными, усмиренными, облагороженными, величественными. Они были светлые, ясные и чистые, аполлонические, несли читателю веру в себя, в душу, в Бога.

Пушкин не пропустил в стихи все свое страстное, африканское ( анибаловское): всю душевную сумятицу, все слезы, ревность, боль; все личные трагедии, все унижения и насмешки, закончившиеся дуэлью и смертью. Он все аннигировал (уничтожил).

Поэт усмирял страсти (вспомните Татьяну!), как Орфей усмирял зверей своей лирой и своей песней.

Но Пушкина – человека страсти разорвали, так же как Орфея – человека разорвали когда – то менады на празднике Дионисия (Вакха)…

«…В душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожались вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемое Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь… Мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти» – так писал Лев Толстой в «Войне и мире» о Пьере Безухове.

Подобные минуты сомнений, словно черная тень от солнца, проскальзывали иногда в светлом и гармоническом мировосприятии поэта. Гамлетовское ощущение, что «порвалась связь времени», было знакомо Пушкину ( «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?»)

Но тут же отряхивает усталость мыслей и чувств, признавая жизнь даром бесценным:

В чем все – таки корень любви русских к Пушкину? Ответим так – в господстве у поэта позитивного начала, присущего миру, человеческому бытию; в утверждении всем авторитетом поэта «золотого локона», согревающего и примиряющего людей. А жить – самое главное предназначение человека (по Пушкину), значит, все, что укрепляет корни жизни, – свято, сакрально.

Да, Пушкин знает об этих « мрачных пропастях земли». Не забывает. Но и не дает им победить себя.

Пушкин – не « сирота бездомный» (по Тютчеву). Пушкин весь на людях. У него няня, друзья, любовницы, дамы сердца.

Как много людей он любит! Скольких он любит женщин (сколько имен, сколько образов: то «смиренница, то «вакханка», то «богиня красоты», а то та, в которой «все гармония, все диво»).

Сколько восторгов, привязанностей, сколько комплиментов, гимнов, вздохов. Быть одному – это значит для него быть «без слез, без жизни, без любви». Он по жизни идет, с самого лицея, идет в толпе друзей. Культ дружбы. Культ няни. Культ общения.

Вокруг столько теплоты! Эта та атмосфера, которая обволакивает его, которая защищает его от холода жизни (тютчевского холода космоса).

Пушкин – блестящий мастер поэтических выражений, психологически раскрывающих человека; одновременно отображая эмоционально – лирическое и социально – историческое обобщение. Поэтизация человеческих отношений сменяется воспеванием гордости человека; от отщепенца, абстрактного человека романтических поэм – к конкретному изображению общества («Евгений Онегин»).