Ульяна Орлова - Через тернии к… дому!

Или сон?

Такой тоски во сне не бывает. И такого ощущения, что ты потерял себя, что словно тебя выхватили и унесли в другое измерение без твоего ведома, а ты пытаешься вернуться обратно, отказываясь верить, что это невозможно… Встаёшь, ищешь свои тапки среди кучи похожих – не находишь…

А потом слышишь смех, нет – дикий хохот, и просыпаешься окончательно.

Такие сны Антон не любил. Вернее, любил и не любил одновременно. Разве возможно такое? Скорее да, чем нет. Так же возможно, как мечтать о родителях и не быть с ними…

Семьсот двадцать часов. Но это – в месяце. А сейчас они обещали приехать через полтора… Это уже тысяча, это – бесконечность… До тысячи у него никогда не получалось сосчитать – он засыпал. Или не хватало терпения, или его отвлекали и он сбивался, а заново начинать уже не хотелось.

Летом часы двигались быстрее, но летом не было школы. Лето – оно доброе, оно дружило с Тошкой, оно не задерживало минутки, а ещё, если очень захотеть – оно делало хорошую погоду. И Шурку не надо ждать, можно сидеть с ним под деревом и смотреть, как он рисует. А когда он наконец положит свой тоненький карандаш на альбом и поднимет зелёные глаза – посмотрит так, что захочется сказать: «Шурка, знаешь вот…»

Лето часы отмеряло только завтраками, обедом и ужином. И наступающей внезапно ночью. Но ночью Тошке не всегда снился дом – чаще он просто проваливался в темноту и потом не мог вспомнить, что ему снилось. Ну, раз так – значит, не нужно. Да, ещё летом были глупые зарядки по утрам и какие-то игры, где собирали зачем-то всех детей и надо было бегать и заниматься всякой ерундой…

Но до лета ещё нужно было дожить. Пока оно показалось лишь блестящими ручейками и молодыми листочками, но вредные школьные часы медлили и отодвигали его. Отодвигали его, а вместе с ним – и родителей… Хорошо, что придумали сотовые телефоны.

Плохо, что придумали сотовые телефоны.

Возьмёшь трубку и, если повезёт, – услышишь знакомый голос, будто вот она, мама, – совсем рядом, если закрыть глаза… И слушаешь, слушаешь, запоминая каждый оттенок, пытаешься запомнить каждое слово, но почему-то запоминаются только две фразы: «Тошка ты мой, Тошка…» и «осталось чуть-чуть, мы скоро приедем». В последний раз разговор закончился на фразе: «Летом у нас не будет отпуска, Антон…», – и кончились деньги. А потом телефон украли.

Дело замяли, Кривецкий ускользал от любых обвинений, как селёдка, хотя Тошка знал, что последним из комнаты выходил он. Так же, как знал и то, что перед этим поставил мобильник на подзарядку.

Только и осталось, что написать родителям письмо, но пока оно дойдёт… Если дойдёт вообще.

Они приедут и уедут, а он останется.

Кажется, что он здесь вечно, так же вечно, как интернат. Как кровать с одеялом, в которую всегда забираешься с опаской, потому что никогда не знаешь, что там. Нет, когда он очень устаёт, он туда просто плюхается, но это опрометчиво: залезаешь под одеяло, а там паук! Живой огромный чёрный паук шевелит своими волосатыми лапами…

– А-а-а!

Он же ядовитый, он противный, у него восемь глаз, он… Неживой он!

Где они нашли это?! Господи, зачем?!

После этого ложиться уже не хочется, спать уже не хочется. Пожалуй, единственное, что хочется, – это выбежать из комнаты, чтобы не слышать тот дикий хохот! Тупой смех… Разве так смеются?

Разве смеются, когда ты бежишь в школу, потому что – ну не успел ты, пробегаешь под лестницей и чувствуешь, как на твою голову что-то шлёпается – липкое и мокрое. И понимаешь, что в школу ты теперь опоздал… Разве смеются, когда ты заглядываешь в рюкзак и не находишь там учебник, хотя утром клал его туда, или когда в раздевалке ищешь свою шапку, а находишь её засунутой куда-то под полку с ботинками?

И ты знаешь, что придёшь из школы и там будет то же. Нет тыла. Далеко дом.

Это было всегда. По крайней мере, когда он появился здесь, это уже было. Они были всегда. Они – это Кривецкий и его приятели. Они затюкивали самых слабых, воровали у них деньги и издевались над новичками. Только они умели так смеяться и заводить других. Только они могли в один миг настроить против тебя весь дружелюбный класс.

И плевать им на то, что ты отбиваешься от них, как можешь. Как муравей среди жуков-могильщиков.

И ты знаешь, что это будет. Что придёт утро, что будет день – и это будет. И никуда не денешься. Так же, как от тоски. А она, может быть, уснёт ненадолго, но проснётся каким-нибудь грозным окриком за опоздание к обеду. И будет становиться сильнее вместе с темнотой, когда ты будешь убирать один комнату с игрушками и грустно рассуждать: зачем их столько – ярких, пластмассовых, холодных, неживых? Дома не было столько, дома не нужно столько – там есть книжки и мама. И с ней можно пить чай, просто сидеть на кухне и смотреть, как она готовит ужин, и ждать отца… А когда он вернётся с работы – даже книжек не нужно: папа знает столько историй, что может рассказывать их часами! А ты сидишь, и слушаешь, и хочешь, чтобы вечер не кончался, чтобы время не двигалось, чтобы замедлились часы…

Убираться – это нетрудно, это несильное наказание за первую драку. А дальше – хуже. Но как не драться-то?

Сегодня когда он вернулся с прогулки, то увидел разбросанные на полу вещи и открытые ящики. Нехорошо зашевелилось сердце в тревожной догадке. Он заглянул в открытый шкаф и увидел, что его коробочка с деньгами и фотоаппаратом раскрыта и ни фотоаппарата, ни денег там нет. Фотоаппарат он нашёл под кроватью, а деньги… В дверь заглянул испуганный Шурка и скороговоркой виновато проговорил: «Тошка, это они… Я не пускал, но меня вытолкнули за дверь. Тошка, прости…»

Антон замедлил шаг и перевёл дух. Бежать он дальше не мог – грудь сдавило, перед глазами были искры, а ещё внутри осел колючий комок, который мешал двигаться: сгусток отчаяния, тоски и обиды.

Он вернётся, и это останется. И так будет всегда.

Нет!

Нет… Не будет.

Он не вернётся. Это невозможно.

Это всё равно, что самому залезть в мешок. Это всё равно, что прыгнуть через пропасть. Но ради чего?! Нет.

А куда?

Он глубоко задумался и не замечал, куда идёт. «Родители вернутся домой в июне. А потом поедут в интернат. А что если…»

«Но ведь это же далеко… Далеко, а что делать? Туда я больше ни ногой».

«Так, а сколько же у меня денег?» Антон вытащил из кармана мятые купюры. Прислонился к железному ограждению, идущему вдоль тротуара. «Пятьдесят, пятьдесят… Сто… Двести пятьдесят… Пятьсот… Неплохо. Кривецкий утащил всего сотню, а может, она и потерялась где-то».

Месяц назад, на его день рождения, приезжали родители. Это было счастье! Хоть длилось оно и недолго – всего-то один день. Но какой! Да этот день стоил сотен тех дней, которые он провёл без них! Он, мама и отец целый день гуляли вместе по городу – просто бродили по улочкам, посидели на лавочке в парке, потом пошли на речку. Лёд раскололся на множество огромных глыб, и эти глыбы куда-то медленно двигались. И такие же серые облака были их отражением в небе. А он держал за руку отца и всё никак не мог поверить, что это правда – что вот он, папа! Он каждый раз не мог в это поверить и останавливал, молил часы не торопиться, а они, как назло, ускоряли свой ход.