Екатерина Горбунова - Семь нот молчания

Он не мог видеть, что внизу, под окнами, стоит девушка в неброском сером плащике и удобных туфлях на невысоком каблучке.

Она с любопытством изучила лицо нового соседа. Строгое. Красивое. Без грамма женственности и жеманности. Темно-русые волосы. Не качок. Но и не дистрофик. Плечи широкие. Наверное, если и старше ее, то на год или два, не больше, а может, и вовсе ровесник. Отметила, что юноша ей знаком. Или это внешность такая, что кажется, будто уже где-то встречались?

И тут Лиля сделала то, чего, во-первых, от себя никак не ожидала, а во-вторых, никогда не делала: помахала парню. Махнула робко рукой, словно волосы поправляла с огромным замахом.

Видимо, это заразно: утром – старик-художник, теперь – она сама.

Сосед сделал вид, что ничего не заметил. Как стоял, так и остался стоять. Ну и хорошо, если честно! Лиля, глубоко вздохнув, резко развернулась и пошла вперед. Перемахнув через пару луж, поняла, что немного расстроена. Дойдя до угла, успела рассердиться. Сначала на соседа, потом на себя. А добравшись до остановки, устыдилась настолько, что готова была уходить из дома и возвращаться только затемно, чтобы, не дай бог, снова не встретить того парня. Но, уже садясь в автобус, умудрилась убедить себя, что незнакомец просто ее не заметил. Вот будь на ее месте Элла в своем ярко-розовом плаще, сиреневом берете и с развевающимся шарфом в тон, не заметить было бы невозможно. А она кто? Серая, неприметная мышка этой неприглядной дождливой реальности.

Полегчало. Уставившись в окно, Лиля подумала, что парень все-таки очень симпатичный. А судя по игре на фортепиано, еще и талантливый. Хотя опять же скоропалительные выводы. Откуда ей известно, что играл именно он? Может, кто-то из его семьи? А он пялился в окно со скуки.

Но тихий голос внутри настойчиво повторял, что играл именно этот парень. Не его мать, сестра, брат, отец, бабушка или еще кто. Он – и точка.

Уже подъезжая к своей остановке, Лиля почувствовала, как дернулся телефон, – эсэмэска. Отец. Наверняка интересуется, почему не отвечает Элла. Девушка швырнула телефон поглубже в рюкзачок.

Двери открылись. Лиля выпорхнула из автобуса и, открыв зонт, побежала на занятия.

– Лиля!

Она уже успела спуститься по лестнице на две трети, когда услышала снизу оклик и увидела машину отца. Сегодня он приехал без водителя. Стоял в длинном черном плаще перед раскрытой дверцей и курил.

Парочка знакомых девчонок, спускавшихся следом, разинула рты от удивления. Отец был нечастым гостем в школе, и многие, наверное, считали, что, кроме сестры, у Лили никого нет.

Подошла. Потому что смыться повода не придумалось. Нелепо как-то получилось бы вдруг взять и убежать наверх, спрятаться за огромные двери, надеясь, что папочка не последует за доченькой.

– Так вас ждать? – Взгляд отца буквально впился в нее.

Видимо, Лиля невольно превратилась вся в знак вопроса. Про эсэмэску она, разумеется, забыла. А Элла ей тоже ничего не говорила, насколько помнится.

Отец нервно побарабанил пальцами по дверце авто. Капризно изогнутые губы выдали крайнюю степень недовольства.

– Пф-ф, зачем тебе телефон? Я же отправил сообщение.

Девочка пожала плечами. Вопросы к ней всегда носили характер риторических. Но отец не спешил пояснять. Порывшись на дне рюкзачка, Лиля извлекла сотовый и открыла чат: «Ждем на ужин 18 октября. Кафе „Меридиан“. ДР мамы».

Она сделала большие глаза. Насколько ей было известно, мама родилась летом.

– Ну? – Отец снял очки и начал протирать стекла.

Мысли он читать не умел, поэтому Лиля набрала на дисплее: «У мамы» – с максимальным количеством знаков вопроса.

– Если отбросить излишнюю принципиальность, то женщину, положившую на ваше воспитание двенадцать лет, вполне можно так назвать.

Девушка вздохнула. «Положившую» – вполне характерное слово. И характеризующее. Она не стала набирать, что мама бывает одна. Уж это-то отец должен понимать?

– Короче, нам с Региной будет приятно видеть тебя и Эллу. – Он сел за руль, не закрывая двери, поинтересовался: – Тебя подбросить до дома?

Лиля не стала отказываться. Уже темнело, дождь и не думал заканчиваться, а автобусы в это время ходили редко и набитые битком. Наверняка придется стоять в уголке, вдыхая мешанину из чужого амбре и мечтая присесть, потому что ужасно устали ноги.

В салоне пахло кофе и мойкой. Под зеркальцем болталась иконка – Регина представила вещественное доказательство своей заботы и религиозного рвения.

– Так вы придете?

Вместо ответа Лиля отвернулась к окну. Отец, привыкший к ее молчанию, начал расписывать всеми красками предстоящее торжество. И, судя по экспрессии, ждал его, пожалуй, даже больше именинницы. Хотя слово «именинница», насколько знала Лиля, подразумевало под собой другое – имя в святцах, день имени. А это просто день рождения, который обставят с шиком, помпой, красотой. Прикажут называть Регину мамой, будут прилюдно восхищаться ее умением принимать гостей и накрывать на стол. Ложь в каждом словосочетании. Заставить говорить Лилю невозможно. Умение принимать гостей целиком и полностью зависит от папиных денег. А стол – заслуга шеф-повара из ресторана «Меридиан».

Девочка поймала свое отражение в стекле. Все в шрамах дождевых струек. Провела по одному пальцем и тут же получила тряпку в руки: мол, нечего следить.

Интересно, отец поднимется к ним? Или, растратив все свое красноречие на младшую дочь, старшей просто скупо пообещает по телефону оплатить ремонт машины и таким образом купит их визит, призванный показать всем прочим гостям видимость идеальной семьи? Скорее, последнее. Потому что поток слов медленно иссяк, и его заменило «Дорожное радио».

Лиля зашвырнула тряпку под сиденье и прикрыла глаза.

Приходил Павел Дмитрич, принес два варианта релиза дисков. Как будто Глеб в состоянии увидеть и оценить обложку. Просто стыд и смех.

Дмитрич тушевался и потел. Бормотал что-то, а потом начинал говорить нарочито громко и медленно. Так и хотелось сказать, что у юноши проблемы не со слухом, а со зрением. Наконец мать пришла на помощь. Увела гостя на кухню потчевать чаем с пирожными. А Глеб остался в комнате.

Не хотел прислушиваться. Однако все слышал. Как они там обсуждают планы, сетуют, что затянулся реабилитационный период, выказывают надежду, что получится начать давать концерты хотя бы в будущем году.

А самого Глеба спросили? Взяли и записали в слепые, глухие и недееспособные. Он стукнул кулаком по ручке кресла и выругался вполголоса матом. Не как мальчик-вундеркинд, музыкальный гений семнадцати лет от роду, еще год назад успевающий учиться в десятом классе, в консерватории и давать концерты. А как дворовая шпана.