Юрий Коринец - В белую ночь у костра

А потом мы поставили палатку. Мы, конечно, опять сразу промокли, пока ставили палатку, но всё-таки нам было тепло, а когда мы палатку поставили, мы затащили в неё наши «универмаги» и переоделись во всё сухое, потому что в «универмагах» всё было сухое, вещи в них были тщательно упакованы в клеёнчатые мешки. Мокрую одежду мы выкинули наружу до утра, а сами сидели в тёмной палатке, по которой хлестали пулемётные очереди дождя, швыряемого ветром. Чанг тоже залез в палатку, он лёг, свернувшись клубком, у нас в ногах и всё ещё вздрагивал, потому что он не мог переодеться во всё сухое, как мы, и чаю он тоже не пил, он просто поел вяленой рыбы, а теперь сушился по-своему, по-собачьи, свернувшись в плотный клубок и выпаривая из себя воду своим собственным теплом. На это, конечно, нужно было много времени. Но вскоре он тоже должен был согреться — я ему это всё время говорил, подбадривал его. В полутьме палатки засветились красные огоньки — дядина трубка и козья ножка Порфирия. За брезентовыми стенами была глубокая серая ночь; это была уже не белая ночь, а серая ночь, потому что белая ночь осталась где-то за тучами, и солнце было за тучами, и луна, и три бледные звёздочки — всё было за тучами, где-то в неизвестности.

Я лежал на спине, завернувшись в одеяло, подложив руки под голову.

— Сколько воды утекло, — сказал я. — Подумать только!

— Это ты о чём говоришь? — раздался в темноте дядин голос. — О первой революции?

— Я говорю о воде! — сказал я. — Сколько сегодня утекло воды, всего за несколько часов.

— А-а, — сказал дядя.

— К всхожему солнцу погода будет, — просипел Порфирий.

— Откуда вы знаете? — спросил я.

— Да уж знаю, — ответил Порфирий. — Может, днём ещё чуть побрызгает, а завтра вечером совсем тепло станет…

— Вот тогда опять позагораем! — сказал я. — На плоту.

Мы помолчали, прислушавшись к дождю: над землёй стоял бесконечный звон, и шёпот, и треск, и плеск — от миллиардов капель.

— В такой дождь хорошо рассказывать, — сказал я.

— И спать, — сказал дядя.

— Всё-таки лучше рассказывать. Тем более, что ты опять прервал на самом интересном…

— Это ливень прервал, а не я, — сказал дядя. — Подвинься, я сяду…

«Ну, раз сядет, то и начнёт!» — подумал я.

Я повернулся на правый бок и положил голову на согнутый локоть, приготовившись слушать.

Дождь снаружи вроде притих: вернее, это ветер прекратился, и дождь стал монотонным, а когда дядя заговорил, голос дождя совсем отошёл в сторону, я уже его не слышал, я слышал только дядю.

— …Тюрьма, в которую попал Потапыч, была небольшой. Это была уютненькая тюрьма на окраине Елисаветполя. Было в ней не так уж страшно — бывают тюрьмы пострашнее: каменные мешки! — но эта тюрьма произвела на юношу тяжёлое впечатление именно потому, что это была его первая тюрьма. Он сидел в пустой камере, кусая губы, и думал о матери, которую едва успел обнять, об отце, об оставшихся на свободе товарищах — да мало ли о чём! — всё это были думы невесёлые…

Дядя замолчал, раскуривая трубку, и я опять услышал голос дождя.

— Всего-то ты, конечно, не знаешь, о чём он думал, сидя в тюрьме, — сказал я.

— Почему? — спросил дядя.

— В чужую голову не влезешь!

— Философ, — сказал дядя.

— Кто?

— Ты… Но слушай! Пока он сидел, его друзья не дремали. Надо было его срочно спасать, пока беднягу не перевели в тюрьму покрепче. Шервашидзе и Сайрио разработали план побега. План придумала сестра Потапыча, она несколько раз приносила ему в тюрьму передачу. Она всё и придумала, а Сайрио с князем разработали подробности. Вокруг тюрьмы был пустырь, а неподалёку — маленькая рощица… Примечай, это тоже важно! — сказал дядя.

— Примечаю, — сказал я.

— Предварительно сестра «обработала» надзирателей. Во-первых, она вручила всем деньги, которые дал на это дело Шервашидзе. Тут нужно заметить, что тюремщики ещё не знали, что её брат и есть тот самый знаменитый революционер, которого ищут в Кутаиси и за голову которого назначена премия в десять тысяч рублей…

— Ты же говорил — две тысячи!..

— Цена всё время росла, чёрт возьми! И не прерывай, пожалуйста! — крикнул дядя. — Сестра сказала надзирателям, что к ним в гости приехал фронтовой товарищ её брата, с которым он-де вместе был в японском плену. Она рассказала надзирателям целую сказку! Она сказала, что брат её несчастный человек, что он вовсе ни в чём не виноват, что он бежал не с фронта, а из японского плена и что когда он бежал из плена, то этот самый товарищ — она намекала на Сайрио — передал Потапычу какие-то поручения для своей семьи. А сейчас он сам приехал из плена и нигде свою семью разыскать не может. Потапыч — единственный человек, который может ему в этом деле помочь. Она попросила надзирателей разрешить двум несчастным друзьям свидание, дабы они могли потолковать с глазу на глаз. Всё она пустила в ход: деньги князя, свою трогательную сказку, и глаза, и улыбки, и, конечно, слёзы. Надзиратели согласились. В назначенный день к вечеру сестра привела Сайрио на свидание к Потапычу. Сайрио оделся возможно жалостливее — в рваную старую солдатскую форму. Он произвёл на надзирателей благоприятное впечатление бедного придурка. Надзиратель вывел Потапыча из камеры. Потапыч был обо всём предупреждён сестрой. Свидание происходило так. Между арестованным и его гостями была железная решётка с дверцей, запертой на замок. Как только Потапыч подошёл к решётке, Сайрио вскинул руки и заорал: «Дружище! Какая встреча! В тюрьме!» — и грохнулся наземь, раскинув на полу руки и ноги. Надзиратель решил, что парень потерял сознание, и хотел ему помочь — отпер дверцу и вышел. В ту же секунду Сайрио вскочил с пистолетом в руках, и у сестры в руках был пистолет, наведённый на надзирателя. Его тут же обезоружили и связали. Через несколько минут беглецы были в роще; там их ждали осёдланные лошади и небольшой конный отряд молодых грузин. Они помчались как ветер — и сестра вместе с ними. Теперь она уже не могла возвращаться домой. Она вступила на путь своего брата…

— Стала революционеркой?

— Вот именно, — сказал дядя.

— Навсегда?

— Навсегда! — сказал дядя. — И с честью прошла этот путь!

Дядя замолчал, и опять заговорил дождь — о чём-то своём, неизменном, — а дядя стал раскуривать трубку. Дядя всегда очень много курил. Почти никогда не выпускал он изо рта своей трубки. Он всегда дымил, как вулкан, внутри которого бушует пламя.

— А куда они ускакали? — спросил я.

— В укромное местечко! — сказал дядя.

— Чтобы сидеть и не высовывать носа? — спросил я.

— Нос они всё-таки высовывали, да ещё как! — сказал дядя.

— Как?

— А так, что ещё не раз оставляли жандармов с носом! — рассмеялся дядя. — Настоящий революционер не может не высовывать носа! Иначе он не революционер! Я, конечно, говорю о профессиональных революционерах. Именно таким был Потапыч…