Коллектив авторов - Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 2

Перечитайте «Сказки» Щедрина. Некоторые из них вы уже изучали в младших классах. Отличается ли нора премудрого пискаря от петербургской квартиры Глумова («Современная идиллия»), где вознамерились было прожить втихомолку, «ни в чем не замеченными», сам Глумов и рассказчик?

Умирая в тяжкую пору реакции, писатель замышлял как свое духовное завещание книгу «Забытые слова». «Были, знаете, слова, – говорил он своему бывшему журнальному сотруднику, – ну, совесть, отечество, человечество… А теперь потрудитесь-ка их поискать! Надо же напомнить…»

Он успел написать из задуманного всего страничку. Но именно подобные «забытые слова», «животворный луч» с детства воспринятого сердцем отношения к людям и миру пронизывают такие щедринские сказки, как «Пропала совесть», «Дурак», «Христова ночь», «Рождественская сказка».

В одной критической статье писателя сказано, что «для того, чтобы сатира была действительно сатирою и достигала своей цели, надобно… чтоб она давала почувствовать читателю тот идеал, из которого отправляется творец ее…»

В его собственном творчестве этот светлый идеал всегда ясно ощутим, а временами пусть в сказочной, «наивной» форме выступает совершенно явственно:

«Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама» («Пропала совесть»).

Имя «нашего родного города Глупова» появилось еще в щедринском очерке «Литераторы-обыватели» (1860), написанном во многом на основе впечатлений от службы вице-губернатором в Рязани. Однако уже здесь и в последующих очерках «Клевета» и «Наши глуповские дела», впоследствии вошедших в цикл «Сатиры в прозе» (1857–1863), автор не только оснастил образ Глупова чертами, почерпнутыми за время последующей службы в Твери, но и сделал первые попытки придать ему обобщенный характер («Ваш родной Глупов всегда находится при вас…»). Фигуры градоначальников приобрели преувеличенно-гротескные черты.

Один «как дорвался до Глупова, первым делом уткнулся в подушку, да три года и проспал». Другой же, с красноречивой фамилией Воинов, «в полгода чуть вверх дном Глупова не поставил». Но окончательный замысел книги сложился позже.

В очерках начала 60-х годов глуповская жизнь представлена лишь отдельными, не связанными друг с другом эпизодами. Писатель несколько раз возвращается к мысли: «У Глупова нет истории… Истории у Глупова нет» – и даже задается вопросом: «О, вы, которые еще верите в возможность истории Глупова, скажите мне: возможна ли такая история, которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный страх?»

Оказывается, однако, что тут-то и нащупывается подлинный нерв будущего повествования: жизнь множества поколений глуповцев была придавлена произволом и бедностью, постоянными тревогами за собственную участь, судьбу близких, с трудом нажитое имущество.

Это и есть настоящая история Глупова; ее писать и можно, и нужно. Однако замысел сатирика неизмеримо глубже, интереснее и в то же время уязвимее для критики. Сквозь условный образ города Глупова стали проступать черты самой России, подробности ее истории.

Многие профессиональные историки, литераторы и просто люди, любящие свою страну и болеющие ее бедами, были потрясены и оскорблены «Историей одного города». Одни именовали ее в печати «уродливейшей карикатурой на историю России», другие даже порывали дружеские отношения с автором, как, например, добрый приятель Салтыкова-Щедрина с вятских времен доктор Н. В. Ионин, который, по свидетельству дочери, увидел в книге «издевательство над всем дорогим его сердцу».

Книга появилась в 1862 году, вскоре после триумфального празднования тысячелетия России. Современники читали ее на фоне многочисленных ученых трудов, от регулярно выходивших в свет очередных томов «Истории России» великого историка С. М. Соловьева до архивных публикаций в специальных журналах (в 1863 году был основан «Русский архив», в 1870-м – «Русская старина»).

Наивные или, напротив, злонамеренные читатели воспринимали написанное Щедриным как историческую сатиру, ернически высмеивающую и пародирующую сочинения заправских ученых. Тем более что автор сам наводил на эту мысль, не раз иронически поминая имена историков, бывшие у всех на слуху, и на первых же страницах заставляя мифического глуповского летописца, чьими материалами якобы воспользовался, комически переиначивать знаменитый зачин «Слова о полку Игореве»:

«Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…»

Однако все это – лишь ложный след, уводящий «недреманное» цензурное око от подлинных намерений автора.

Тем, кто простодушно считал, что автор книги и вправду занят преимущественно историей, что его интересует исключительно «период времени с 1731 по 1825 год», который, по его уверению, отображен в глуповской летописи, Щедрин мог бы ответить словами из одной своей статьи: «…у меня на руках настоящее, которого мне некуда деть».

Это Настоящее, увиденное в Прошлом, и есть истинная тема щедринской «Истории…».

Уже в одном из «губернаторских», будущих помпадурских рассказов писатель прибегнул к невинной «хронологической» путанице. Старая, выживающая из ума фрейлина вспоминает об императрице Елизавете:

«– Красавица была!., бойкая какая! Однажды призывает графа Аракчеева, – или нет… кто, бишь, Митя, при ней Аракчеевым-то был?

– Le generale Minich, ma tante [3] Генерал Миних, тетя (франц.). , – отвечал Митя наудачу.

– Ну, все равно. Призывает она его и говорит: граф Петр Андреевич…»

Петр Андреевич – это весьма активное «действующее лицо» тогдашней современности, всемогущий шеф жандармов при Александре II – Шувалов. Его действительно прозвали «вторым» Аракчеевым, а также Петром IV (кстати, именно он сыграл решающую роль в увольнении Салтыкова-Щедрина со службы).

В «Истории одного города» подобных «ошибок» пруд пруди, и автор знай себе лукаво недоумевает, дивится этим «несообразностям» в давнем повествовании летописца – то ли «очевидным анахронизмам», то ли «прозорливости, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко». Так, в изъеденной крысами архивной рукописи вдруг объявляются телеграф, железные дороги, «лондонские агитаторы» (Герцен с Огаревым), даже скандальные литературные новинки последних лет.