Ольга Малинова - Политическая наука №1/2011 г. Этничность и политика

По-своему рационализированная формула была в свое время предложена применительно к языковой политике (теснейшим образом, кстати сказать, примыкающей к «этнополитике») Р. Купером. «Какие акторы пытаются влиять, на какое поведение, и каких людей, в каких целях , при каких условиях , какими средствами , через какие процессы принятия решений , и с каким эффектом » [цит. по: Hornberg, 2006, p. 24].

Таким образом, «этнополитика», понимаемая как policy (policies) , имплицитно тяготеет к интенциям воздействия на определенную систему, на институты, статусные атрибуты, на легитимной контроль. В качестве предположения, нуждающегося в специальной верификации, можно было бы отметить, что данный смысловой сегмент выглядит как область действительных залогов . Есть субъект (актор, агент, носитель активности…), предпринимающий целенаправленные шаги, проводит политику или «политизирует» какой-то объект (в данном случае – этничность).

Нередко, правда, то, что представляется «политикой», на деле является слабо упорядоченной, стратегически недостаточно фундированной совокупностью действий ad hoc реагирования в ситуативных обстоятельствах.

Понимаемая же в качестве politics «этнополитика» – это область не поддающихся программированию явлений, факторов (по-разному существенных), атрибутов, зачастую непреднамеренных эффектов, выступающих в комбинации с причинами и следствиями, условно говоря, экстраэтнического порядка. Иными словами, этнополитическое феноменологически, как правило, представлено в сложном соединении с иными по своей природе обстоятельствами – экономическими, ресурсными, территориальными, социальными, религиозными, правовыми, внешними и внутренними геополитическими etc. Продолжая выдвинутое выше предположение, укажем: эта смысловая перспектива по преимуществу – область сострадательных залогов. Что-то (этничность) испытывает на себе действие – выступает в роли объекта политики или объекта политизации.

В силу сказанного в подобных случаях корректнее всего оперировать термином «этнополитическое».

Существенный индикатор концепт-анализа – способность слов выступать в сочетании с другими словами. Речь в нашем контексте, конечно, не идет о строгих синтаксических материях. Однако вполне уместно посмотреть, с какими терминами, активно или пассивно, обязательно или факультативно, взаимодействует «этнополитика». На проблему можно взглянуть в логико-интуитивных ракурсах либо с позиций эмпирической частотности.

Интуиция подсказывает, что наиболее заметные и постоянные партнеры этнополитического по семантическому взаимодействию – это «кризис» и «мобилизация».

Анализ состояния такой вполне обособленной субдисциплинарной подсистемы, как этнополитическая конфликтология, – самостоятельная тема. Эта аналитическая область знает своих «классиков» [см.: Малахов, 2005, с. 241–259]. Знает она и активных разработчиков в российском исследовательском сообществе, со стороны которых предложены подробные типологически идентифицирующие процедуры [см.: Ачкасов, 2007, с. 769–770]. Для нашего случая свой интерес состоит в том, чтобы отметить характерные подходы, стремящиеся разрушить негативный ассоциативный контекст. Последний образуется, во-первых, за счет имплицитного обвинительного уклона в оценке действий «этнических акторов» и, во-вторых, в преобладании двухвалентных проекций «этнополитика – конфликт». И в зарубежной, и в отечественной литературе постепенно зазвучали призывы к отказу от традиционно сложившейся односторонности.

Применительно к постсоветским «кейсам» Андреас Каппелер писал: «Радикальные демократы, упорно придерживающиеся принципа большинства и игнорирующие в своей концепции демократии защиту меньшинств, способствуют конфликтам точно так же, как и бескомпромиссные приверженцы этнонационального принципа» [Каппелер, 2010, с. 22].

Другой существенный момент состоит в отказе от семантического образа «этнополитики» как болезни, что было концептуально заявлено в середине 1990-х [см.: Оффе, 1996, с. 86]. Альтернативное видение предлагается строить не в двух-, а в трехвалентной версии: «этнополитика» как конфликт и как сотрудничество [см., например: Cornell, Wolff, 1994, p. 5–16]. Чуть раньше в российской литературе был выдвинут тезис о том, что наряду с «деформированными видами этнополитики» следует выделять и «позитивную этнополитику». Это включало и рекомендации в плане умения «использовать интересы местных этнических групп как приводные ремни политики центра» и, напротив, отказаться от «привычки видеть в меньшинствах своего рода козлов отпущения», «распределять через этнические группы средства, выделяемые для этих групп» [Тощенко, 2003 с. 143–156].

В целом можно констатировать, что понимание «этнополитики» в конфликтной или конфликт / консенсусной перспективах – с соответствующей семантической окраской терминологического аппарата – есть вопрос идейно-политического выбора.

Валентная пара «этнополитика – мобилизация» имеет более сложную теоретическую биографию.

В российских изданиях по этнополитической проблематике понятие «этническая (этнополитическая) мобилизация» на ранних этапах пребывало в несколько маргинальном положении. Говоря о мобилизации данного типа, авторы подразумевали и во многом продолжают понимать нечто манипулятивное, искусственно привнесенное в сферу политического и этнического. Акцент здесь приходится на такое ключевое слово, как «средство». Например, А. Юсуповский писал об этом как об «артефакте», «ситуативной политической функции», не свойственной этничности [Юсуповский, с. 106].

В работах, публиковавшихся по этнополитической проблематике на Западе, понятие «мобилизация» изначально служило как базисное. Уже в период, когда внедрение категории «этничность» в политологический обиход еще нуждалось в особом обосновании, аргументация часто увязывалась с функциями мобилизации. Известное введение к коллективной монографии «Этничность. Теория и опыт» (1975), написанное пионерами дисциплины Н. Глейзером и Д. Мойнихеном, неоднократно апеллирует к мобилизующему потенциалу феномена этничности. Религиозные, языковые, культурные различия и характеристики, даже находясь в стадии ослабления или стирания, даже становясь все более «символичными», как пишут эти авторы, «могут служить основой для мобилизации. Таким образом, имеется некая легитимность для того, чтобы считать эти формы идентификации, основанные на таких разных реальностях, как религия, язык, национальное происхождение, в чем-то едиными настолько, что для соответствия всему этому изобретается новый термин “этничность”. Что у них у всех общего – так это то, что они становятся эффективным средоточием для групповой мобилизации во имя конкретных политических целей, бросая вызов мобилизационной первичности класса, с одной стороны, и наций – с другой… Как политическая идея, как мобилизационный принцип, этничность в наши дни распространилась по всему миру» [Glazer, Moynihan, 1975, p. 18–19]. Следовательно, с самого начала этничность феноменологически трактовалась в связке с мобилизующим потенциалом, с такими функциями по организации групповой или коллективной идентичности, которые играют системообразующую роль.