Николай Дубов - Беглец (сборник)

Деда, как всегда, быстро развезло, он начал щуриться, облизывать пересыхающие губы и улыбаться. И только иногда вставлял:

– Эт точно. Эт правильно.

А потом Максимовна повела его спать и тихонько, чтобы приезжие не слышали, костила последними словами за то, что наклюкался, как свинья, и будет завтра весь день кряхтеть и охать, а дед блаженно улыбался и говорил:

– Эт точно! Эт правильно!

На следующее утро он вышел смурной, на трассу не поехал и сказал:

– Пускай Дочка отдохнет.

Дочка – так называется казенная кобыла. Дед ее очень любит, неохотно посылает в упряжке на дорогу и никому не доверяет.

– Ты уж не прикидывайся! Не Дочке, тебе отдыхать надо, – сказала Максимовна. – Башка-то небось трешшит?

– Трешшит, – кротко согласился дед.

– Во! Теперь тебя отхаживай… Вон курортник, не то что ты…

– А что я?

– А то! Всю жизнь на тебя положила, а что хорошего видала?

– Эт верно, – сказал дед и спохватился: – Постой, Максимовна, ты чего? Али я тебя забижал когда, али бил?

– Ну, попробовал бы ты меня бить! Я б те…

Юрка представил, как маленький тщедушный дед пытается побить грузную и еще сильную Максимовну, и тихонько засмеялся, чтобы она не заметила.

– Тут не про кулаки, а про ласку. Видал, как ён за женкой своей увивается?

– Да ты что, Максимовна, неуж мне на старости за тобой сызнова ухаживать?

– А что старость? Вон этот: голова седая, а сам так и норовит, чем ей догодить. «Юленька да Юленька…» То-то она такая гладкая да ухоженная. А ты за кобылой больше глядишь…

– Так ить она тварь бессловесная, чего надо, не скажет.

– А тебе слова мои мешают?!

Тут Максимовна окончательно взвилась, начала вспоминать все обиды и дедовы провинности. Дед только щурился и молчал.

Юрка с удивлением подумал, что и на самом деле эти приезжие держатся, разговаривают друг с другом совсем не так, как дед и Максимовна, Федор и Нюшка, папка и мамка. Правда, дед и Максимовна не дерутся, но Максимовна то и дело зудит, поругивает деда. Дед терпит. Он добрый и вообще никого не ругает. Федор и Нюшка женаты всего второй год, и он побил ее только один раз, когда сильно напился. А папка и мамка ругаются то и дело. Особенно когда выпьют. Он тогда кричит, что она связала его по рукам и ногам, из-за нее он теперь тут пропадает, и ругает ее самыми плохими словами, и мамка тоже ругает его такими словами за то, что он загубил ее жизнь, а сколько было случаев, когда она могла устроить свою судьбу и жить по-человечески, тогда папка ее бьет. Потом они мирятся или не мирятся, а просто начинают разговаривать, будто ничего и не было, потом снова начинают ругаться. Так было всегда, сколько Юрка помнил. И никто из всех, кого Юрка знал, никогда не разговаривал друг с другом так ласково и не смотрел так, и не улыбался, что видно – улыбаются они потому, что им приятно смотреть друг на друга…

Все утро во дворе только о приезжих и говорили. Максимовна рассказывала, как их вчера угощали, какие они обходительные и какая женка ладная да нарядная. Мамка расспрашивала и вздыхала – «счастливая!», а Нюшка молчала – она всегда молчит. Папка сказал, что вот – культурный человек, сразу видно, а она – очень интересная женщина, но тут мамка почему-то рассердилась и сказала, что ничего в ней особенного нет. Сенька Ангел, который лишь мельком видел Виталия Сергеевича, припечатал его одним словом:

– Авторитетный!

Из Ломовки приехал на велосипеде дедов внук Сашка. Сашка шкодлив и труслив. Нашкодит, а сваливает на других. И лизунчик. К бабке и деду ластится, а за глаза ругает. Юрка не любил с ним водиться, но ради того, чтобы еще раз посмотреть лагерь приезжих, повел туда Сашку. Показать издали.

Сашка хотел подойти ближе, но Юрка не пустил и пригрозил стукнуть. Сашка мог сделать пакость, а свалили бы на них, Юрку и Славку. Издали они всё рассмотрели – и газовую плитку, и складные стол и стулья, и палатку, и «Волгу».

– Ну, внучек, видал, как наши курортники живут? – спросила Максимовна. – Сколько добра навезли… Вот, гляди у меня, учись добре, может, и ты на такого выучишься. Небось он денег-то гребет! И по курортам на своей машине ездит, и баба у ево не работает…

Юрке было все равно, работает Юлия Ивановна или нет. Какое ему дело? Вещи? Так что ж вещи? Хорошо бы иметь такую палатку, например, и жить в ней все лето на бугре или у самого моря. Она такая яркая и веселая, что даже в пасмурную погоду в ней кажется, что на дворе солнце. А вот плитка уже ни к чему. Конечно, она лучше, чем вонючий керогаз, так это пока баллончики полные, а газ кончится, ехать в Москву заряжать? Ее и не продать никому, так и будет валяться. Деньги это да, деньги бы хорошо иметь. Можно было бы каждое воскресенье ездить в город смотреть кино и есть мороженое. Деньги у Юрки бывают только тогда, когда мамка посылает в магазин в Ломовку или Гроховку и он мотает туда на велосипеде. Мамка знает все цены, и сдачу приходится отдавать до копейки – дома каждая на счету. Нет, ни деньги, ни такие вещи Юрке не светят, нечего о них думать и зря расстраиваться. Юрка и не расстраивался. Он не завистливый – есть, так есть, нет, так нету, и фиг с ним…

Думал он о другом. Мамка часто говорила, что это не жизнь, а несчастье; бывают же счастливые люди, а она вот несчастная; ругаясь с папкой, кричала, чтобы он подумал о несчастных детях… Юрка раздумывал, почему они несчастные, не мог понять и только пожимал плечами. Конечно, случались неприятности в школе, попадало от мамки или папки. Ну так что? Тоже несчастье, подумаешь… Нет, Юрка вовсе не чувствовал себя несчастным. Досаждало ему только одно: он начал стесняться. Раньше этого как-то не было или он не замечал, а теперь стал замечать и стеснялся все больше. Когда он был один или с ребятами, он камешком мог попасть в кирпич за двадцать шагов, прыгал с крыши и никогда не ушибался, ничего не ронял, все делал ловко и быстро, а при других становился неловким и неуклюжим: спотыкался и все ронял, ходил, как спутанная лошадь, руки и ноги делались большими, нескладными, их некуда было девать, он старался держаться свободнее, развязнее, от этого получалось еще хуже, и его начинали ругать, а он улыбался. Не потому, что ему было смешно, а потому, что очень стеснялся, но другие этого не понимали и ругали его еще больше. И для полного счастья ему не хватало только одного – чтобы исчезла эта скованность и он держался уверенно и свободно, ну, например, как папка…

Раньше он всегда хотел быть похожим на папку. Нет, не во всем. Папка любит выпить, а когда выпьет, начинает ко всем придираться, ругается стыдными словами и чуть что дерется, а потом валится спать, стонет, кричит и хрипит во сне, булькает и захлебывается, будто тонет или его режут, и так страшно, что лучше бы уж не спал, а ругался. А после этого дня два совсем больной. Зато когда трезвый, он лучше всех. Во всем разбирается, все знает, бывал в разных городах, а в Евпатории даже жил, умеет здороваться, как никто другой, и рассказывать разные истории, рисует красивые картинки, и усы у него, каких нет ни у кого. Правда, дед как-то сказал: