Майкл Морпурго - Мальчик из джунглей

Пока я весь измотанный лежал на хаудахе, до меня постепенно доходило то, что я увидел. Мама, скорее всего, купалась, или загорала на пляже, или была где-то поблизости. А это значит, что смертоносная волна её утопила, как и многих других. У тех, кто был на пляже или в море, шанса выжить не было. Ни единого. А мама ведь сказала, что пойдёт купаться. Это были почти что последние её слова. Я старался не думать дальше, но всё равно думалось. Я давился слезами и твердил себе: нет же, мама могла уже уйти с пляжа, когда нагрянуло цунами. Она могла вернуться в гостиницу, а номер у нас на самом верхнем этаже, и там ей ничего не грозит. Если так, она жива. Может быть, жива. Мне так хотелось в это верить.

Но в глубине души я знал, что сам себя обманываю. Наверняка мама была в воде, когда пришла волна. Её же хлебом не корми, дай искупаться и поплавать с трубкой. Она всю неделю не вылезала из моря, каждое утро мы наперегонки мчались на пляж, и она плавала, как тюлень, – ловко и проворно.

Последняя мысль дала мне проблеск надежды. Мама – отличная пловчиха. А что, если даже её накрыло цунами, она сумела выплыть в безопасное место? Хотя всё равно: самое безопасное место – это гостиница. Я попытался внушить себе, что а вдруг маме захотелось написать письма бабушке с дедушкой, что когда явилась волна, мама была в номере, что она не утонула, она жива и прямо сейчас с ума сходит от волнения, ищет меня и найдёт, конечно.

В общем, я, как мог, убеждал себя, что всё обошлось, что самого страшного не случилось. Но чем дальше, тем меньше я в это верил. Именно оно и случилось – самое страшное. Тогда я решил прибегнуть к крайним мерам. Я начал молиться Богу, просить его, чтобы он приглядел за мамой и спас её. А потом я вспомнил, что в последний раз я молился, когда папа уходил на войну. Бог не услышал меня тогда, с чего бы ему слышать меня сейчас? И в отчаянии я задрал голову кверху и закричал, обращаясь не к Богу, а к маме:

– Мама, не умирай! Пожалуйста, не умирай! Плыви, ты должна выплыть, ты выплывешь. Только не сдавайся, пожалуйста!..

Меня прервал какой-то странный стрёкот – сначала он раздавался где-то вдалеке, потом вдруг стал приближаться. И вот наконец застрекотало прямо у меня над головой. Теперь я видел, что это вертолёт, сверкающий в солнечных лучах, завис над деревьями. Я тут же вскочил на ноги, кое-как удерживая равновесие на хаудахе, замахал руками и завопил во всё горло. Но вертолёт улетел. Правда, то, что он вообще появился, давало надежду. Это спасатели, они ищут пострадавших, помогают выжившим. И одной из выживших может быть моя мама.

В этот миг я принял решение. Что бы ни случилось, я должен вернуться и отыскать маму. Я заорал Уне:

– Стой!

Но она и бровью не повела. Я умолял её, ругался на неё, визжал, бил её по шее. Убедившись, что слониху всем этим не проймёшь, я попытался объяснить.

– Она могла выжить, – сказал я. – Мне нужно вернуться. Правда нужно. Поворачивай, Уна. Надо поворачивать. Нам надо назад!

Но Уна невозмутимо шла вперёд, да ещё и ходу прибавила. Вдох-выдох, шире шаг, хобот качается, уши по ветру. Она идёт себе и будет идти, хоть ты лопни.

И мне ничего тут не поделать. Передумать я её не заставлю. Поэтому сейчас мой путь – это путь, которым идёт слониха. Выбора-то всё равно нет. Я это понял, потом смирился и даже почти успокоился. По крайней мере, снова мог ясно мыслить. Ведь эта слониха спасла меня! Она с самого начала знала, что случится. И если сейчас она не желает останавливаться, значит понимает, что опасность не миновала, что мы с ней можем найти убежище только высоко в холмах, глубоко в джунглях. И чем быстрее мы туда попадём, тем лучше.

Может, эта слониха вообще соображает получше некоторых. Она не будет меня слушать, не остановится, не повернёт назад – просто потому что смысла в этом не видит. Она знает (да, если честно, знаю и я), что там, на берегу, выживших нет и не стоит внушать себе, будто кто-то уцелел.

Уна забиралась всё выше и всё глубже в джунгли, я лежал на спине и бездумно глазел на ветви деревьев, проплывающие надо мной, – весь издёрганный отчаянием, отупевший от горя. Слёзы не приходили. Я чувствовал, что Уна подо мной совсем измучилась. Она спотыкалась всё чаще, дышала тяжелее. Слониха тащилась, время от времени срывая с деревьев листья, чтобы пожевать. Но теперь меня не волновало, что она делает, куда идёт. Даже что станется со мной, меня не волновало. И вязкая сырость джунглей меня не тревожила. Из ветвей таращились огромные дикие обезьяньи глаза, но я их совсем не боялся.

Вскоре я вообще потерял представление о времени. Что день, что ночь – мне было без разницы. Ни голод, ни жажда меня не донимали. Я часто проваливался в сон, но даже если не спал, едва понимал, что со мной и где я. Сон и явь перепутались. Я видел, как луна плывёт над верхушками деревьев, слышал, как бормочут и гудят джунгли в полуденном зное, как ночью они завывают и повизгивают голосами разных тварей, и промокал до нитки под внезапным ливнем, бог весть как пробившимся через густую листву.

Всё это не беспокоило меня и не заботило. В голове у меня всё было как в тумане, поэтому, наверное, я и не боялся ничего. Иногда мне приходило в голову, что тут же небось полным-полно ядовитых змей и скорпионов, да ещё тигров в придачу. В том туристическом буклете, кстати, была фотография тигра, крадущегося через джунгли. Ну и что? Горе совсем опустошило меня, так что мне было не до тигров.

И так проходили дни и ночи. Я валялся на хаудахе и, кажется, время от времени потягивал воду из бутылки, которую дала мне мама. На самом деле я не помню, но, скорее всего, так и было, иначе почему бутылка опустела? Я погружался в сон и просыпался, хотя просыпаться мне не хотелось, ведь тогда я вспоминал всё, что со мной случилось. Что теперь у меня нет отца и нет матери и что сам я запросто могу погибнуть в этих джунглях. Но я уже так измаялся, устал и раскис, что, сказать по правде, мне было всё равно.

Единственным утешением для меня было мерное покачивание слоновьей спины. Я так к нему приноровился, что просыпался всякий раз, стоило Уне остановиться. Я часто слышал, как Уна подтягивает хоботом ветви деревьев и довольно чавкает листьями. А ещё она иногда похлопывала ушами, и меня овевало приятным ветерком. Такие моменты я полюбил. Уна роняла лепёшки, и я через некоторое время уже привычно ловил носом запах. Оказалось, он совсем не противный. Уж точно не противнее, чем в человеческом туалете. Наоборот, слоновьи лепёшки вселяли в меня какую-то необъяснимую уверенность. Ну и веселили хоть немножко.

Однажды утром я проснулся оттого, что Уна легонько трогала меня кончиком хобота. Она обнюхивала меня, ощупывала всё моё тело – от макушки до пяток. И когда она пощекотала мне шею, я не выдержал и прыснул со смеху. И недолго думая, взял и потрогал её хобот. Уна не стала его убирать – нарочно, как мне показалось, – и даже позволила его погладить. Она ласково дышала мне в лицо, и это было как дыхание новой жизни. Теперь я знал, что я не один в целом мире, что у меня есть друг, что я хочу выжить, что мне нужно выжить и тогда я отправлюсь на взморье и отыщу там маму.