Роман Шабанов - Знакомьтесь: мой друг Молокосос

У меня на стене висел календарь, в котором я рисовал крестики на прошедших днях. Дни заканчивались в двенадцать ночи, и как только кукушка в прихожей запевала свою однообразную песню, я вскакивал с пружинистого матраса, брал висящую на проволоке ручку с силиконовым основанием и рисовал две пересекающиеся прямые, которые завершали, подытоживали день. Но были даты, которые я помечал зеленым цветом. Папин самый любимый цвет. Этот день, а иногда и дни, когда должен был приехать папа. Зеленый пунктир – когда папа звонил.

Глиняную фигурку я поставил около постоянного горящего ночника с плавающими гарпиями и долго смотрел в глаза глиняному богу, который чем-то напоминал отца, в момент приезда из экспедиции. На ночнике висел список лекарств, которые я был должен принять. Утром одну желтую пуговичку, днем – желтую пуговичку и зеленую торпеду, вечером – только торпеду. Без них у меня бессонница и кошмары. Нет, они не снятся. Просто кошмары. А это еще страшнее. Если во сне страшно, то проснувшись страх проходит, так как нет чудовища, он остался во сне. А здесь он живой и сколько бы ты себя не щипал, только вскрикиваешь, а проснуться не можешь, потому что ты не спишь. Но я выпил торпеды, и собираюсь спокойно уснуть.

До полуночи еще оставалось полчаса и не дожидаясь неторопливой кукушки, я уснул, погружаясь в мир киносновидений.

Что для меня семья? Это главное. Как самое главное в лесу – это что?

То, что деревьев много. Они корнями держатся друг за друга. Так и семья. Правда, руками что ли?

Так мне разъяснял Лука. Его имя произносилось Лу-ка, с ударением на первый слог. Он был моим другом. Сам он был родом их Хорватии.

Семья переехала, когда в Хорватии был переворот. Президента выгнали – я смеялся, когда Лука мне рассказывал об этом, что его прогнали, как ребенка. Разве такое бывает? Президента нельзя метлой. Это все равно, что папа. Только детей у него больше. Все кто его слушается ему как дети. Пусть он не знает всех поименно, но он старается сделать их жизнь лучше. Хотя бы на этой планете. И его выгоняют за то, что… Лука сам не знает. Придумал, что он развалил бюджет. Юморист, разве можно за это выгнать? Хотя, что такое бюджет (напоминает будку с джемом)? Президент случайно упал на коробку с джемом. Бывает. Я частенько умудряюсь падать прямо на йогурт или сметану. Ему семь (Луке). Настоящих семь лет, помноженных на триста шестьдесят пять дней. Что-то около двух с половиной тысяч дней получается.

Лука относится ко мне как к учителю, хотя порой и сам ведет себя как заправский преподаватель из университета. Он говорит о каком-нибудь научном факте, и при этом так размахивает руками, что со стороны кажется, что он отгоняет пчел. Он говорит громко, четко и всегда смотрит прямо в глаза.

Что значит дружить тридцатилетнего с семилетним мальчиком? Представьте, площадка около дома, идет мужчина, на поводке собака. Нормально, собака попросилась, хозяин взял поводок, пристегнул карабин и по лестнице вниз. Собака несется, а хозяин едва удерживая ее, похож на перетягивающего канат или спринтера, у которого развязался шнурок и он на него наступил. Нормально? И, как правило, со стороны не совсем понятно, кто кого выгуливает.

Это наш случай. Лука меня водил. А я как верный пес слушал ее. Да как было не слушать. Он был достойным собеседником в свои семь, а я слушателем в свои три десятка. Неужели кому-то достаточно семи лет, чтобы освоить эту сложную науку общения, а кому-то почти полжизни, чтобы только научиться слушать?

Для Луки в его семь были открыты все горизонты. Он пересек уже два железнодорожных полотна, у него было несколько проделанных километражей. Один километр, пять, в следующие выходные – семь, по количеству лет.

У него были свои законы. Я же в свои 30 лет ничего не видел. Я всего несколько раз выходил из дома один. С родителями всегда пожалуйста. Так мы ездили к маме, ежемесячно к доктору в городскую больницу. Там меня осматривает женщина, похожая на тыквенный пирог. Она смотрит мне в глаза и всегда задает один и тот же вопрос «Ну как у нас дела на этот раз?». И я молчу. Я люблю притворяться глухо-немым, когда я попадаю в кабинет с кислым запахом. Все ругаются и родители тоже. Но я думаю так, что врачи подосланы. У ну их есть цель – выведать у меня секретную информацию. Я делился этими соображениями с отцом. Ему тоже не нравится эта женщина-тыква. И мама говорит, что врачам верить нельзя. Они все недовольны жизнью. У них маленькая зарплата и они носят старые стоптанные туфли по многу лет. Да, у тыквы туфли протертые. Мне нравится быть на улице, но запрет действует двадцать четыре часа в сутки. Даже с Лукой можно было выходить во двор не на долго. И мне часто казалось, что там за домами, еще за домами и еще есть то место, где меня ждут и надеются, что я выйду из дома и постучусь к ним в дверь. Только между этими двумя действиями пролегает расстояние, которое может быть о-очень большим.

– Наш дом вырос за одну ночь. Его полила мохнатая туча, похожая на шлем у викинга. Когда-то дом был похож на конуру или деревенский сарай.

Так мне рассказывал Лука. Он всегда мне открывал глаза на то, что вроде бы очевидно, на то, что я должен знать, но не знал. Я знал, что ему только семь лет и семь лет назад дом не мог быть похожим на конуру, но его слова действовали на меня так убедительно, что я подумать не мог, что друг мог лукавить.

Помимо Луки у меня был еще один наставник, дядя Коля. Тот, что хоккеист. Очень умный человек.

– Наш дом похож на Ингапирку, – говорил он. Вижу твое недоумение и правильно. Об этом мало кто знает, но я тебе скажу. Ингапирка – это древнейшее поселение индейцев.

Я разрывался между двумя определениями – то ли конура, то ли поселение индейцев. Так что? Дело в том, что дядя Коля говорил еще более убедительно, чем Лука. Оказывается, это неправильно, что люди думают, что если ты дровосек, то ни о чем, кроме как дереве, лесе и топорах не можешь говорить.

– Есть такой остров Эквадор, – начинал он, и я с открытым ртом внимал ему. Мне казалось, что он кормит меня пересоленной кашей и поэтому заговаривает меня. Но я знал, что кормит пересоленной кашей недобрая няня, а он если бы и был няней, то обязательно самой доброй и самой умной.

Мне казалось, что причина того, что все меня учат, кроется в телевизоре, подключенного к кабельному и у всех, кроме меня была возможность смотреть то редкое, что мне только снилось. А именно – клуб почемучек и куча других программ, от которых становишься умнее. Это только потом я узнал, что не в этих программах вся суть. Все дело в жизненных приоритетах, вот как. Это уже меня дядя Коля науськивал. Каждый понемногу. В отличие от родителей. Они же меня ничему не учили. Они были против всякого рода программ и считали, что те мусорят наш мыследворик, по словам мамы. Правда, с ними поэтому было так легко. Складывалось такое ощущение, что они сами ничего не знали. Мама никогда не рассказывала о каких-то серьезных фактах, а папа не вдавался в теоретические сведения о своих раскопках.