Роман Шабанов - Продаются роли!

– Проваливай!

– Но куда же я пойду, на ночь глядя?

– А ты иди на ощупь. Наверняка найдешь мягкое и пригодное для жизни.

– Что я смогу найти в районе, где узкие улочки и мост, под которым трется всякая шваль?

– Поверь мне, здесь ты можешь найти намного больше, чем думаешь? Это место пропитано особой энергетикой. Когда строили мост, рабочие пели песни и прославляли своего вождя. Здесь знакомились, женились, рожали детей. Мост…

– Достаточно, благодетели.

– Нет, ты послушай. Если бы не было этого сооружения, то мы наверное бы не знали, что делается на том берегу и ограничивались бы местными интересами. А сейчас у всех появился выбор…

– А я говорю, достаточно. Усвоил. Ну, я пойду?

– Вали.

Ветер сиротливо бродил по уродливым изгибам гранитного жителя, который, водрузив свои ноги по щиколотку в толщу воды, не реагировал на температуру жидкости, доходящей до 10 градусов, как рыбак, стоящий с самого утра в мелкой прибрежной заводи, надеясь на случайно проплывающего карпа или судака. Казалось, что сейчас, он поднимет одну гранитную ножку, от холода или от долгой неподвижности и будет стоять как цапля на одной ноге. Но он не позволял себе такой вольности, правда давал текучим пластам проносится, находится в застое, вызывать водовороты, не призывая их к каким-то правилам, нарушающий их жизненный уклад.

Здесь была другая погода. Совсем не такая, как в центре города, куда под сенью тернистых аллей в кофейню захаживал мужчина в лощеном костюме и розовыми щеками, чтобы развлечь свою даму парой пошлых анекдотов и сырниками со сгущенным молоком. Здесь иначе светило солнце. Оно смотрелось одиноко на полотне бледного неба, как капля мясного соуса, случайно попавшего на белоснежную скатерть. Соус размыл выделенный круг и растянулся по плоскости, немного уйдя в вправо и влево, превратившись в силуэт рожицы с ушками. Голубизна неба не была настолько насыщенна, когда тем же днем, кораблики, большие и маленькие, гудящие и проносящиеся, едва заметно, как призраки бороздили речушку, бесконечно разрезая волны, восстанавливающие свои разрезы в мгновения ока.

Желтая накипь листьев на березняке шептала о скором наступлении осени, ее самой теплой поры. Хмельные изгибы окружающих мост берез напоминал народный танец, когда партнеры, держась за руки, стремились к центру, согнувшись в три погибели, чтобы там, подняв руки вверх, приблизиться друг к другу, как при поцелуе. Деревья склонили свои приветливые изгибы ствола к стоящим влюбленным, говорящим на непонятном языке, прохожим, которые хоть и не чувствуют прикосновения, но ощущают легкое покалывание в области затылка, как знак того, что они одарили его, пусть таким скромным, но все равно вниманием.

Накрапывал мелкий дождь, уже останавливающийся, но начинавший моросить снова, как пожилой страдающий склерозом садовник, забывший полить пару яблонь и виноградник. Они в содружестве с ветром, как два хулигана, наносили всем неукрывшимся в этот час тумаки в виде холодных выпадов и въедливых капель, которые, как острые стрелы, пронзали одежду, доходя до кожи в виде неосязаемой прохлады.

– Холодный и бездушный, – вторил голос.

Молодой человек, двадцати шести лет от роду, сидел на коричневых камнях, и курил. Он выдыхал белый дым как воздух, скопившийся в нем, и проводил эту лечебную процедуру, не думая, не погружаясь в мысли, которых у него не было и быть не могло. Камни были мелкие, крупные, средние – он поднимал то один, рассматривая его форму, и думал, как эта форма напоминает лицо его отца, который под Тулой сажает миниатюрные кабачки, то другой – а вот этот так похож на его мать, которая вяжет крючком, как он помнил, всегда. На нем был ее вязаный свитер с серым мышонком, надувающим шар и поэтому стремящимся взлететь, но его тяжелый зад не давал этого сделать. Молодой человек бросил второй камень, одновременно затушив сигарету, подкинув ее крученным способом так, что она упала на прибрежную полосу, где вечная влага приняла ее с легким шипением, вскинув над собой длинную прядь, исчезающую в воздухе. Парень стал искать третий камень. Подул шквальный ветер, отчего молодой человек поежился, и дернул головой, будто раздражаясь чем-то.

Звали его просто Иван, по фамилии он значился Давыдов. Нет еще тридцати, одет в голубые джинсы клеш, сиреневую рубашку, ботинки Марко Поло. На голове, помимо оранжевого берета, зияла пустота и так как волосы, по его мнению, способны влиять на ход мыслей, в зависимости от прически и укладки, он предпочитал их не носить вовсе, чтобы избежать суеты и беспорядочности.

Иван любил такие места. Берега, более каменистые, устойчивые, водоемы не беспокойные, но запруженные, здесь рыба не вскармливалась для того, чтобы быть пойманной, а имела возможность в честной схватке двух организмов победить, остаться в живых или же нет. Но сегодня парень провел бы эти часы скорее в четырех стенах, читая ласковые трели Набокова, а, не глотая эти назойливые воздушные потоки, которые неслись с севера, доставив сюда только первую, пусть ее и более теплую часть.

Вчера у Ивана Давыдова была крыша над головой – комната с неровными стенами, небогатым убранством в виде скрипучей раскладушки и матраса, а также габаритного шкафа с большим количеством зазубрин, царапин, словно об него точили нож. Неряшливость стен Иван прикрыл театральными афишами, а шкаф не трогал, так как тот скрывал что-то особенное, что могло быть заперто на ключ, и обмотано клейкой лентой. Из комнаты, которую он снимал, выгнали за неуплату, как основание, и была еще одна веская причина, которая для него она была пустяковой, но хозяйка придерживалась другого мнения.

Хозяйкой была суровая крупногабаритная женщина. Марианна Леонтьевна. Ей было пятьдесят пять лет, она читала по ночам Булгакова на английском, французском вслух, произнося четко текст, особенно в диалогах. Она не признавала ничего русского, но была вынуждена жить здесь, так как была отправлена в Москву ее покойным мужем из Берлина в каком-то заплесневелом году во время оккупации. Он умер там, а она вынуждена жить здесь, и зарабатывать на жильцах. Жильцы говаривали, а именно Лексей из комнаты, что подле ванной, – блатное место, доставшееся ему еще при Сталине, что муж хозяйки до сих пор жив, балагурит с немкой, пока «Леонтьевна здесь квасится в капустном соке». Была бы ее воля, она бы турнула правдоруба на улицу, но у соседа были веские аргументы – он успел выхлопотать себе эту комнату, как излишек, который государство обязало подарить рабочим слоям. Достался низкому (Лексей был невысокого роста), рабочему (раз в год он чинил театральное колесо, которое имело свойство ломаться в премьерные дни) человеку (кто может поспорить, хоть и в некоторые дни его сгорбленная фигура и походка выдавали в нем что-то сродни медведю и орангутану). У Вани с Лексеем были чисто деловые отношения. Ваня слушал его мнение по поводу разных диссидентов, эсеров, меньшевиков, бундовцев и анархистов, сидящих, сидевших, про которых сосед говорил с таким братским чувством, как будто у него две трети семьи провели на Соловках.