Роман Шабанов - Продаются роли!

– Стало немного лучше или нет? – пронеслось в голове. Сытость не наступила, но с ней, наравне с растравленным чувством, появилась цыганская расхлябанность и непослушание. – Кто это? – мелькнуло в голове. – Когда он пришел?

– Ну, спасибо не намажешь, – протянул вождь, бросая образовавшиеся кости в костер, которых съедало разгоревшееся пламя.

– Правильно, – произнес рыжий, и Иван почувствовал от него ту угрозу, которая возникает в пересечении взглядов, в неуютном дыхании, в его развалочной позе, с широко поставленными ногами и, наконец, в его руках, сжимающие друг дружку, как в борьбе – одна подминала под себя другую, но поверженная вырывалась и нападала на противника, повергая его в не менее трудное положение, скрепляя болевым захватом, но через мгновение была снова захвачена обиженной стороной.

Иван рассмеялся. Толстяк ухмыльнулся, философ пробурчал что-то сердитым тоном, но мало кто обратил на него внимания. Младой вытащил сигарету, вождь кивнул, и толстяк вырвал ее у банкира, смачно улыбнувшись, как в красиво сделанной пантомиме, и протянул ее мужчине с малиновой шалью на голове.

– Смеешься? – спросил вождь, пряча сигарету за правое ухо, видя, что парень нашел ситуацию смешной.

– А что? – улыбаясь, спросил Иван.

Он смотрел на те угольки, что остались от еды, и подумал, сколько бы мог стоить тот маленький кусочек, который он ел примерно минуту. Десять, двадцать, максимум сто рублей?

– Плати, – твердо сказал вождь, но произнес это таким спокойным тоном, словно каждый день устраивал пикники, чтобы кормить случайных гостей.

– Черт возьми, – прошумело в голове. – Так они, значит, меня специально…Увидели одиноко сидящего парня, попавшего под настроение, и давай его разводить. То-то вино мне не понравилось. Бурду какую-то намешали. Только что там? Снотворное или отрава какая? И не узнаешь, пока не откинешься.

– Мани о азе финг, – сказал вождь.

– Деньги либо по-другому, – произнес рыжий.

– Вы шутите? – спросил Иван, еще не до конца доверяя в своему инстинкту, в частности самосохранения.

– Нет, – твердо сказал рыжий, потирая бороду, на которой было несколько белых полосок неизвестного содержания.

Подул ветер и принес капли то ли с реки, то ли с того облака, которое засосало день. Небо обуглилось и стало попеременно вкручивать ночные лампочки, ругаясь и кляня тучи, которые мешали многим светочам исполнять свой долг. В воде всколыхнулась рыба, которая, дождавшись полной темноты, решила искупаться в чарующем вечернем воздухе, не беспокоясь за свои плавники.

– За кусочек? – произнес Иван.

– За тепло, – сказал вождь. – За уют, за разговор, в котором ты поучаствовал. Что у тебя есть?

– Ничего у меня нет, – ответил Иван.

– Как это ничего? – сердито сказал рыжий и посмотрел сперва на толстяка, переводя взгляд на философа с младым, и только потом, приплюснув к воображаемой стене, вождя.

– Нехорошо обманывать старших, – торопливо сказал толстый, угождая новоявленному – С тебя одежда.

– А с нас бесплатная ночевка, – проговорил вождь. Просвистел удар, и что-то тяжелое с дребезжанием обожгло щеку и заволокло и без того нечеткий кисельный взгляд в мутное облако, погружая в него все оставшиеся там образы – кашемировый воротник мужика с грязной черной бородой, желтые пальмы, пляшущие и не умещающиеся в тот провал, куда уносило Ивана, картонную табличку с карандашной надписью, бормочущие губы, за которыми скрывалось таинство сказанных слов, и страшные глаза, толкающие Ивана на самую глубину, где можно утонуть сразу, не мучаясь.

Хотя сопротивление возникло, оно было в виде бурлящей пены, грохочущее неустанно, продирающее глотку и уши, как в настоящей схватке с силами зла, одна из которых не знала, что оно – зло, но таковым являлась определенно.

Часы на городской площади били шесть утра. Где-то запричитало радио. Гудящие клаксоны напоминали юным водителям о том, на какой цвет светофора нужно ехать. Иван очнулся. Он поднялся с каменной насыпи, собрал свое разбитое тело, присел на камень и несколько минут смотрел на то место, восстанавливая в голове вчерашний вечер.

Он сидел неподвижно, пока в голове в той маленькой каморке, не включился свет, оголяя пространство фактами, подтверждающими вчерашнее происшествие. И сразу стало легче, как будто противоположная сторона обещало за все ответить, не говоря о простом извинении, извиняясь и кляня себя за дерзкую выходку.

Болела щека и затылочная кость. Иван прикоснулся к голове и ощутил, как палец проваливается в небольшую ямку и смачивается какой-то липкой жидкостью. Он резко посмотрел и увидел, что тот был в крови.

– Меня ударили, – припомнил он. Интересно, как я сейчас выгляжу.

Он подбежал к воде и сквозь рябь неспокойных волн узрел свое лицо, которое трещало вместе с головой. Увидев только свой бюст и нервные перемещения в воде, как рыба попавшая в сеть, Иван не успокоился, но в то же время сел, планируя сделать еще что-то серьезное, о котором пока не догадывался.

Он смотрел на круглый поднимающийся диск, у которого шея продолжала вытягиваться, как у любопытного отпрыска. Диск замер, Иван тоже. Диск продолжил свое растяжение, Иван резко схватился за карманы и понял, что на нем не брюк. Он увидел в песке обглоданные кости подгоревшей курицы и стал перебирать содержимое. Среди косточек он обнаружил знакомые вещи. Что ж их количество значительно поубавилось. Деньги исчезли, точнее из тридцати двух рублей оставался только билет на метро на одну поездку.

– Огрызок карандаша, – проговаривал он, перебирая содержимое, одушевляя каждый найденный предмет. – Обертка от шоколадного печенья, пригласительный в театр на «Сон в летнюю ночь», моток ниток, накрученный на спрессованный спичечный коробок и девять тыквенных семечек.

Последнее сопровождало его с самой весны, предпоследнее появилось два дня назад, третье с конца лежало месяц, а первое, что с начала стачивалось пятый год, наполняя голову всякого рода заметками в духе «ее глаза катились по прибрежной насыпи, пока не попали в лузу его обаяния» или «небо прикрывало свой вздувшийся флюс». Сейчас всплывала новая фраза, подчеркивающая его состояние: « Человек был гол во всех отношениях – телом, душой и даже закрывая глаза, он не мог ощутить ресниц, прикрывающих его стыд».

Иван был без одежды. На нем оставались черные «семейки» в красную полоску, единственная защита от ветра и докучливых взглядов. Нужно было выбираться отсюда, пройти нагишом по городу, не привлекая внимания. Как это сделать? Он боялся милиции, пенсионеров, собак, инфекции, голубых и розовых в том числе, детей, больше их родителей, компаний подростков от четырнадцати и выше, учительниц, особенно биологии, медиков, в частности хирургов. Он не желал сталкиваться на улице даже со слепым старичком или таким же как он, нагим, решившим выгулять свое тело, оставив шкуры дома.