Кристина Выборнова - Черный, Белый, Бежевый

– Ну чего, – сказал я, набычившись, и сделал вид, что испугался.

«Предпринятых мер» в исполнении папы я не боялся абсолютно, он никогда меня не наказывал. И вообще, мой папа внешностью не пугал даже самых слабонервных людей. Он был невысокий, полный, черные жесткие волосы, в отличие от большинства магов, не распускал, а забирал назад в хвост, чтобы не мешались, да еще и носил очки из-за какого-то врожденного дефекта зрения, какие тоже у черных магов встречались очень редко. Ну почти как человек! Был он биохимиком, работал на недавно открывшемся пищевом заводе, и большую часть времени я наблюдал его со спины в положении скрюченности над очередной книжкой. Я тоже, как папа, любил биологию и уже не так плохо знал химию для своих двенадцати оборотов, но столько читать у меня не хватало выдержки: я обязательно на что-нибудь отвлекался…

Я стоял у стены, а папин низкий металлический голос все укоризненно гудел в моих ушах:

– Баник, мальчик должен понимать, что он делает. Особенно, если он не человек, а черный маг. А ты все бездумно повторяешь за своим Луциком, который, извини меня, довольно эксцентричный ребенок…

– Угу, – подтвердил я охотно, радуясь, что на этот раз меня прорабатывает один папа, без мамы. Почти у всех черных магов, которые, как я читал в учебнике по анатомии, из-за особенностей нервной системы не способны долго испытывать любовь и вообще склонны к отшельничеству, родители жили в разных домах, а дети – с теми, с кем лучше уживались. Я уживался с папой, бабушка с тетей, дедушка – со второй тетей, а с мамой, кажется, не мог ужиться вообще никто, потому что она жила через пять домов от нас совершенно одна. Она тоже была ученым, но не биологом, а математиком, работала еще побольше папы и терпеть не могла, когда ей мешали. Когда же папа иногда привлекал ее для моего воспитания, она выражалась, как говорится, безапелляционно:

– Да что ты мне бормочешь! Баник все повторяет, как хвостатая лопоталка, за этим хулиганом, на которого ремня нет! Я говорила, что им надо запретить дружить, но ты же все либеральничаешь!

– Ну, как я могу запретить такое… – разводил руками папа.

– Обыкновенно! Не дожидаясь, пока Баник превратится в хвостатую лопоталку, превратить в нее этого самого Луцика.

Мама, возможно, шутила, а возможно, и нет: она была серьезной черной магиней. Папа, видимо, испытывал те же опасения, потому что с некоторых пор стал прорабатывать меня лично, вхолостую бомбардируя воздух словами, чем и я, и он были очень довольны.

– Баник, ты меня не слушаешь?! – расслышал я громкий папин вопрос.

– Да. То есть нет. То есть слушаю я тебя, – соврал я. – Ну а чего мне было делать, если он прыгнул из окна?

– А зачем ты поддавался на его уговоры сбежать с уроков?

– Ну там все равно гимнастика была…

– А тебе что, вообще не нужна гимнастика? Может, хоть высоты не будешь бояться, как позанимаешься…

– Я и не боюсь!

Папа свистяще вдохнул, шумно выдохнул и продолжил нелегкое дело моего воспитания:

– Все равно, зачем ты соглашаешься на каждую Луцикову авантюру? У тебя что, своей силы воли нет?

– Е-е-есть, – сказал я.

– Да? Но вот в прошлом году только перед каникулами что было? Ты измельчил парту на кусочки, которые разлетелись по всему классу, потому что Луцику было интересно, что будет, если ее расщепить.

– Ему было интересно, что будет, если ее сжать в горошину, – поправил я. – А она у меня почему-то расщепилась. Я не за ту ниточку потянул…

– Ну да. Потом он подговорил тебя захлопывать дверь класса перед носом учителей, и вы прищемили пальцы учителю труда. Еще вы вылезали по веревке в окно, стрелялись чернильными шариками в белых магов и так далее. Тебе разве самому это нравится?

– Когда как, – ответил я уклончиво.

– Баник, – воззвал папа, искоса поглядывая на оставленную им на столе пухлую книгу. – Тебе всего двенадцать оборотов, а жить еще почти тысячу. Если ты всю жизнь будешь повторять глупости за такими, как Луцик, от тебя не будет никакой пользы. А у черного мага самые большие возможности повлиять на мир, и он должен это делать, но в положительную сторону, а не как неконтролируемая стихия!

Сам, видимо, впечатлившись своей речью, папа со свистом втянул воздух, и, явно не собираясь больше ни дышать, ни говорить ближайшие пять тысяч мигов, уселся за стол к своей книжке.

Я тоже втянул воздух и вприпрыжку бросился к себе в комнату.

Там меня уже ждали мои домашние зверушки, которых надо было покормить. Черная гладкая гавкалка Лорка издала радостный «ваф» и начала напрыгивать на меня. Размерами она удалась, так что в результате чуть не сбила меня с ног. Я шмякнулся на кровать, откуда послышалось довольное урканье, и из-под скомканного одеяла вылез крухт Мосик. Сейчас, после сна, он напоминал ком жесткой черно-коричневой шерсти с торчащими оттуда большими зелеными глазами и носом-черной кнопкой. Крухты были нам, черным и белым магам, дальними родственниками, как и большие грозные кошмакрухты – жили они тоже по тысяче оборотов.

– Привет, Мосик, опять ленишься? – укорил я его, и, взяв на руки, почесал за маленьким круглым ухом, невидимым в густой шерсти. Крухт фыркнул и махнул коротким пушистым хвостом. Лорка, позавидовав, подсунула морду мне под локоть, а сверху раздалось громкое хлопанье крыльев и клекот: это проснулась моя сизая пор-крака Кранча. Разинув громадный серый крючковатый клюв, который был размером чуть ли не в половину всей птицы, она зевнула и завозилась на шесте, обсыпая меня перьями.

– Кранча-Кранча, – позвал я ее. – Скажи «неа», ну скажи…

– Нья, – недовольно встряхнувшись, булькнула Кранча. Я хихикнул. Вообще-то пор-краки – птицы не говорящие, у них горло для этого не приспособлено, но мне в прошлом обороте, когда я ее подобрал, втемяшилось так ее надрессировать, чтобы она таки заговорила. Конечно, у меня ничего не получилось, папа издевался надо мной вовсю, не говоря уже о Луцике. Но я в конце концов заметил, что собственные крики пор-краки похожи на смазанное слово «нет», или, точнее, «неа». Научить ее вовремя произносить это слово было делом нетрудным. У папы чуть очки на лоб не полезли, когда он однажды обратился к Кранче со словами «ну, скажи что-нибудь», а она злорадно ответила «неа». Оказалось, что этого одного слова вообще хватает почти на все случаи жизни, и птицу мы после этого стали считать достаточно говорящей.

Выбравшись из кровати, я открыл вторую дверь своей комнаты, которая выходила во внутренний двор: дом у нас был построен в виде замкнутого круга. Посреди двора находился неглубокий погреб. Я осторожно спустился по каменной лесенке, стараясь не касаться стенок – где-то как раз на стене была действующая папина картинка, которая поддерживала в погребе низкую температуру… Я все-таки чуть не ткнул в нее ногтем, но вовремя отдернул руку. Картинка была, конечно, заковыристая, мне еще оборотов сто такую не создать: куча перепутанных стрелок, схем, расчетов и формул. Зато в погребе правда было очень холодно – то есть я-то, как все маги, температуры почти не чувствовал, но видел это по обледенелым стенкам. Захватив из погреба куски мяса с костями, я вылез на поверхность и, напрягая горло, загудел инфразвуком. Это у нас, магов, еще с тех времен, когда мы плохо соображали, но хорошо охотились, остался манок, которым можно было привлечь любое животное. Луцик как-то подговорил меня попробовать манок и на людях, но люди манком не привлекались, а только пугались и впадали в панику – как объяснил потом, отругав меня за хулиганство, папа, инфразвук они не слышат, но он действует им на нервы.