Вадим Радаев - Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков

Поведение нашего героя в сильной степени напоминает ретретизм, связанный с уходом от этой жизни, с неприятием ее целей и ценностей. Хотя он вовсе не аутист и не страдает психическими отклонениями. И, по сути, он никуда не уходит, ибо у него нет никакого параллельного мира, нет идеи другой жизни или какой-то осязаемой альтернативы. Не несет он в себе и никакой субкультуры, которая противостояла бы официозной культуре. Все, что он может придумать, это пригласить девушку Катю в песчаный карьер, где ничего нет, кроме выдуманных следов якобы сбежавшего леопарда. Карьер пуст, как и душа нашего героя, и, возможно, этим ему созвучен. Если это и в самом деле уход, то уход в никуда.

В большей степени из пяти мертоновских категорий его поведение походит на ритуализм. При таком поведении принятые условности (средства) в целом соблюдаются человеком, за исключением отдельных эпатажных всплесков. Так и наш герой проявляет навыки социализации, способен коммуницировать и даже нравиться другим людям. Но цель и смысл всех этих действий для него полностью утеряны. Ни поблекшие социалистические идеалы, ни припудренные идеалы новых советских буржуа его уже не прельщают. Он чужой на этом празднике жизни, да и праздник, похоже, давно закончился. Содержание повседневных практик тихо, но неумолимо выхолащивается. Не делается никаких личных инвестиций, нет никакой личной включенности. И смысла во всем этом тоже никакого нет.

Заметим, что главным киногероем предшествующего десятилетия, 1970-х годов, и своеобразным предтечей нашего Курьера, несомненно, был штандартенфюрер Штирлиц (Вячеслав Тихонов) из «Семнадцати мгновений весны» – интеллектуальный бездельник, чисто ритуально выполняющий чужие правила и к тому же постоянно живущий двойной жизнью. Но Штирлиц хотя бы как-то изображал работу ума и служение великой цели. У Курьера 1980-х годов никаких следов умственной работы или скрытого служения уже не осталось.

В фильме пунктирно прочерчивается линия назревших социальных конфликтов между поколениями и внутри молодого поколения. Правда, конфликты подаются в плоской, почти карикатурной форме. В одном эпизоде мы видим молодые лица в дешевом кафе-мороженом, в другом – более благообразные молодые лица на чьем-то дне рождения в просторной квартире с видеомагнитофоном (роскошь тех времен) и дефицитными французскими журналами. Перед нами скетчи, изображающие два контрастных мира – рабочей и золотой молодежи. Эти миры физически разделены, их обитатели почти никогда не пересекаются. И те и другие двигаются по разным колеям. Наш герой случайно оказывается на грани этих миров, но такое маргинальное положение ему не по силам, и он не может долго балансировать на этой грани.

И та и другая сторона ему кажутся равно малопривлекательными. Поскольку миры рабочей и золотой молодежи почти не сталкиваются, открытого социального конфликта нет, он зреет где-то в глубине общества. Но наш герой вне этого конфликта. Он равнодушен к обоим мирам, потому что он в принципе ко всему равнодушен. И хотя в среде золотой молодежи у него закономерно проявляется комплекс маргинала, но и «своя» компания ему, судя по всему, тоже не очень близка. Он одинок и служит живым свидетельством расползания общественной ткани.

Конфликт между молодым и старшим поколениями в фильме представлен намного более ярко. Пожалуй, это вообще наиболее интересная сюжетная линия. Впрочем, с собственными родителями у героя конфликта особого нет, скорее, потеряна коммуникация. Отец где-то далеко в Африке, физически оторван, контакт ограничивается редкими письмами. Разведенная мать, преподаватель техникума, уязвлена и несчастна. Она чувствует свою нереализованность, не став когда-то актрисой. Она романтик эпохи социалистического застоя, Жанна д’Арк без революций. Обвинения бывшего мужа отчасти переносятся на сына («ты такой же, как твой отец»), она плачет по ночам, живет в мире иллюзий и несбывшейся мечты. Реальный контакт с сыном слабый и грозит потеряться вовсе. Да и что она может ему предложить? Она приглашает взрослого сына сходить в зоопарк и в планетарий, не вызывая ничего, кроме недоумения, читает ему Шекспира (в ответ получает: «Пушкин, што ль?»). Она давно своего сына не понимает и не пытается понять. Сын же поддакивает ей, просто чтобы не огорчать. Он сочувствует матери, но живут они параллельными жизнями.

С представителями старшего поколения Иван сталкивается, поступая на работу курьером в редакцию журнала с типовым названием «Вопросы познания». Здесь он тоже с готовностью поддакивает, например, выказывает интерес к рыбалке, которая его никогда не заботила. Проявляет даже не толерантность, а обычный пофигизм. И находит в старших товарищах некое созвучие в этом пофигизме, в котором они сами пребывают уже много лет. Но старшие не могут ничему научить нашего героя и чем-то ему помочь. Добро, что не лезут в душу, и на том спасибо.

Настоящий конфликт прорывается в противостоянии с активными конформистами из старшего поколения. Отец девушки Кати, профессор педагогики Кузнецов (Олег Басилашвили), становится карикатурным изображением этого старшего поколения – преуспевающего и лицемерного. Это респектабельные советские буржуа – олицетворение узкой целеустремленности и бытового рационализма, обросшие вещами, являющие поверхностную образованность и сомнительную культурность. Они ощущают себя хозяевами этой жизни. И в рисуемом для нас противостоянии собственным детям накладываются друг на друга социальный и поколенческий конфликты.

Попав в эту новую среду, наш герой сразу же устраивает бесцельные (как всегда) провокации. И получает характеристику типичного представителя современной молодежи, являющего «смесь нигилизма и хамства», с «шутовством, возведенным в принцип».

Первая естественная реакция старших – прогнать нахала. Они не желают узнавать и признавать такую молодежь. Но что-то старших все-таки цепляет, они хотят докопаться если и не до истины, то хотя бы до какого-то понимания, заставив эту непокорную молодежь открыть, наконец, свое нутро. По всей видимости, родители просто не могут отказаться от воспитательной функции, к которой они сами приучены с детства. Вдобавок они интуитивно ощущают некую угрозу – вроде бы все нормально, но при этом что-то пошло не так. Старшие чувствуют, что теряют контакт с нынешней молодежью, а вместе с этим утрачивают и возможности реального контроля. Казалось бы, вот они, эти молодые ребята, у тебя на виду, материально от тебя зависят, «пользуются всем», а возможности контроля при этом падают, постепенно сходя на нет, и это начинает беспокоить. Старшие чувствуют, что своим привычным давлением породили инфантилизм, который начинает подрывать прежние дисциплинарные порядки. Из детей получается совсем не то, что они хотели, т. е. им не удается воспроизвести самих себя, чего, собственно, и хотят в первую очередь все взрослые от своих детей. И светило педагогики оказывается бессильным, как и вся его официальная педагогика.