Левон Григорян - Параджанов

Три гадалки одна из другой возникают в картине, появляясь с новым ликом и новой миссией, — Верико Анджапаридзе, Лейла Алибегашвили, Софико Чиаурели. И все они великолепны. И каждая своим пророчеством продолжает вить тайную нить судеб…

Тема перерождений возникает в картине многократно. То в разложенных листах с бабочками как фон для новой новеллы, то в забавной игре в бабочку и кузнечика на празднике «берикаоба». И наконец — главное перерождение… Из отца в сына, от Дурмишхана в Зураба.

Не могло состояться перерождение Османа-аги обратно в Нодара Заликашвили. Не надевают временно чужую веру, не берут напрокат чужих богов. Нет дороги обратно… За все надо платить. Не мог Дурмишхан снова вернуться к Вардо. Нет в любви обратного пути.

И только Зураб не возвращающийся , а идущий навстречу Судьбе… Став продолжением и своего рода, и веры предков, смог он разорвать роковой круг.

Из движения маятника, символа бега времени, возникает третья гадалка. Уходит в этом раскачивании, теряется за ее спиной Вардо. Спадает тяжелая шаль, и словно из пелен кокона перед нами возникает — Она… Еще одна гадалка, та, которая наконец даст ответ. Именно к ней приходит Зураб.

Если вспомнить, что Софико Чиаурели — дочь Верико Анджапаридзе, то эта эстафета перерождений приобретает еще более глубокий смысл. Но до этого следует сцена, когда к гадалке приходит слепец. В данном случае важен не ее совет принести в жертву белого и черного голубя. Здесь важно другое — она лечит слепоту.

— Налей в таз воду, высыпь в нее землю, принесенную из Сурама, положи в нее золотую монету, — говорит она Зурабу. — Вот секрет разрушающейся крепости.

— Но откуда у народа столько золота? Как построить золотую крепость? — удивляется он.

— Ничего ты не понял… Золото — это златоглавый, светлоглазый юноша…

И тогда до него доходит, о каком жертвоприношении говорит она, и, ничего не говоря, выходит он навстречу обступившим его друзьям.

В следующем кадре, возникающем из затемнения, мы видим золотой профиль, словно отчеканенный на античной монете. Это профиль Зураба, он — та монета, без которой бессилен проверенный раствор, плата за снятие проклятия. То самое жертвоприношение, которое будет принято… Свет солнца льется все ярче, превращаясь в светящийся нимб вокруг головы юноши, добровольно принявшего на себя долг мученичества.

И снова резко вторгается еще один рефрен картины — кони. На этот раз перед нами не графика их стройных тел, не их стремительный бег, а глаза, удивительно выразительные глаза этих древнейших спутников человека. Именно кони становятся свидетелями последних минут жизни Зураба.

Мотив, прошедший через весь фильм, — выбор коня, пути, судьбы.

Пришел час седлать своего коня и Зурабу. Впереди последняя дорога.

Золото яичного желтка смешивается с черным песком. Теперь этот раствор скрепит стены на века, ибо примет в себя истинное золото — человеческую жизнь, которой нет цены.

Зураба застает за работой Потешный Волынщик, научивший его когда-то истинной азбуке — Азбуке Ценностей Жизни.

— Сынок, швило! — восклицает он изумленно.

— Благослови меня, — просит Зураб.

Ржет белый конь, время Зурабу трогаться в долгий путь. И тот, кто стал его духовным отцом, от кого он узнал о ценностях своего народа, теперь словно подлинного витязя снаряжает его для этого подвига. Тело истинного воина в железных латах будет замуровано в Сурамскую крепость, и станет она твердой и неприступной. Отныне они одна плоть и один героический дух, одна надежная стена.

Дыхание Зураба вошло в стены крепости, как вошло когда-то пение Саят-Новы в стены храма. Два жертвоприношения, единые в порыве души.

Этот финал дает объяснение, почему Параджанов начал действие с античной площади. Так трагично и так патетически человечество говорило только в античности. Фактически перед нами именно античная трагедия, хотя действие происходит в другие века.

Этот истинно античный нерв и античную энергетику развернувшегося перед нами повествования подтверждает и приход Вардо. Она приносит детское одеяльце, чтобы согреть камни, в которые ушел Зураб.

— Сын мой, — стонет она, — прости… Это была не месть…

Нет в ней опаляющего огня ревности, не сжигает ее злоба к жене Дурмишхана. Сама она своим пророчеством закляла ее родить сына. И потому и ее сын сейчас там — под камнем… Ее творение, ее духовная энергия.

— Когда ты родился, — шепчет она, — я сшила это голубое одеяльце…

Долго и страстно вынашивала она свое материнство. Не девять месяцев — всю жизнь! И вот сейчас хочет наконец передать нежность и тепло тому, кого сама послала на смерть. Своим материнским дыханием согреть его могилу. Долог и мучителен ее стон… Стон еще одной колхской волшебницы, возникшей в таких парадоксальных страстях уже не по Еврипиду, а в рассказе Параджанова. С такой удивительной силой воскресившего в наш век — «тени забытых предков», их мощные (давно забытые) страсти.

Неужели в наш век ёрничания постмодернизма, с его «стебом», с его раскладываемыми старыми, облезлыми картами бесконечных пасьянсов еще возможно такое?

Стон Вардо сливается с воплями и стенаниями набежавших на этот «хабар» женщин в черных траурных одеждах (античный хор?). Всех потрясла эта весть.

А вот уже ведут под руки физическую мать Зураба. Плачет она, стонет, оплакивает дорогую потерю. Но ей и вся слава матери героя. Царь велит воинам склониться перед ней и отдать все почести.

В этом шуме тихо исчезает Вардо… Она знает: заклятие снято, крепость будет стоять! Кончилась власть Темного Рока.

Вновь бежит год за годом. И вновь не оставляет в покое вопрос, возникший на столь удивительной премьере: а почему «Легенда о Сурамской крепости»? Почему он именно с этим фильмом возник из молчания?

Столько было написано сценариев, сколько готовых раскадровок к ним лежало в ящике стола. «Исповедь», «Интермеццо», «Ара Прекрасный», «Демон», «Икар», «Золотой обрез» и многое-многое другое, не говоря уже о почти готовых к производству сказок Андерсена — «Чудо в Оденсе». О всех этих сценариях он так мечтал, столько рассказывал… Откуда неожиданно возник новый проект? Почему Параджанов обратился к сценарной заявке Важи Гигашвили, написанной по мотивам довольно слабого рассказа Даниэла Чонкадзе, который был создан еще в конце XIX века и в котором Зураб оказывался скорее жертвой интриг.

Сама эта трагическая история о человеческом жертвоприношении не из грузинского фольклора, сюжет ее восходит еще к шумерским источникам.