Жан-Луи Барро - Воспоминания для будущего

Аптечные запахи! В них все мое детство. Это живое воспоминание. И другие запахи тоже: запах клеенки на кухне в домике, снятом дедушкой в Пуасси; запах больших капустных полей равнины Пуасси, где охотятся на куропаток. С этими запахами у меня ассоциируются споры стариков, которые все еще швыряются стульями из-за дела Дрейфуса; женщины прикрывают детей юбнами и вместе с ними спасаются в спальнях, пока бородачи поносят друг друга на чем свет стоит.

Для Марны слишком стар, а для Седана молод 5 ,

мой дед стал ура-патриотом.

В частной начальной школе я погружался лицом в копну рыжих волос девочки — соседки по парте. Я люблю запах ее волос — значит, люблю ее. Я чувствую нежность, мне шесть годков.

Однажды я, кажется, выразился так: «В моем сердце тесно, как в метро». Мама тает от счастья и зовет меня «своей доченькой», «котенком». Кошечка и ее котенок становятся нежными заговорщиками. Макс напускает на себя серьезность. Он играет во взрослого, в папу, которого по-прежнему нет дома. Брату двенадцать. Я учусь играть один, залезая под стол. Приобретаю вкус к «шалашам».

Весна 18-го года. Скоро папа поселит в нас чувство тревоги. Его перевели в Гавр, в госпиталь, размещенный в казарме Клебер. Как будто предчувствуя близкую кончину, он желает повидать своих детей. Нас отдают на пансион — меня к мадам Ковен. Я ночую в ее спальне. Она вдова. Вечером, при мерцающем свете керосиновой лампы, взобравшись в ночной сорочке на кровать, она разговаривает со своим мужем... его портрет, на котором он в мундире, висит на стене! Мне становится жутко. Я забираюсь с головой под одеяло. Рядом со мной стоит клетка с попугаем, тоже накрытая одеялом. По утрам, когда попугаю возвращают свет, он принимается кричать:

— Жан-Луи, пора в школу. Быстро, быстро, быстро, быстро!

Потом, переступая с лапки на лапку, он изображает военный парад: рян плян, плян, плян плян, плян плян...

Необычность всего этого меня пугает и в то же время чарует.

В строго определенное время приходит сиделка и ведет нас в казарму. Огромнейшие двойные железные ворота раздвигаются, и возникает голубой горизонт и тоненькая фигура еще молодого, но седовласого мужчины — моего отца. Мы играем с солдатами. Часами ждем в длинных палатах с рядами белых кроватей (словно «дюны», — читаем в романе Жарри «Дни и ночи»). Мрачные, зловещие места, откуда отеческая нежность сочится капля за каплей.

Близится лето, отец берет увольнительную и увозит нас в Борегар. Мамы здесь нет. Пожалуй, тут он впервые разговаривает со мной как с маленьким мужчиной, и я серьезно слушаю его. Он достает из погреба бутылку доброго старого вина, приобщает нас к его вкусу. Мы обходим виноградники. Собираем виноград. С наступлением темноты мы вытягиваемся на террасе у папы под боком. Я и сейчас не могу унять дрожь, когда ложусь на террасе. Он говорит нам о звездах, жизни, любви, надвигающейся смерти... о нашей матери, которую любит... Моя память сохранила две строки его стихотворения:

Усталым стариком мое больное сердце

Присело на холме, чтоб оглядеть свой путь.

Таков он в этот момент, а ему всего сорок два года. Ночи Борегара, когда мне было восемь лет!

Мы возвращаемся в Париж. Отец уже был готов помириться с мамой. Увы! Больше мы его не увидим.

Он снова уезжает на фронт санитаром ухаживать за ранеными, но главным образом за солдатами, заболевшими испанкой, как тогда называли грипп. Заразившись, он не протянул и двух дней. Нелепый случай — он слег, находясь в увольнении на сутки. Вот почему формально считалось, что мама потеряла мужа не на войне, и в праве на пособие ей было отказано.

Наверняка именно здесь истоки моего вкуса к абсурду, почитания Кафки и презрения к административным порядкам.

Жюль Барро скончался 16 октября 1918 года, в тот самый момент, когда я шел в начальную школу на улице Ампер.

Три недели спустя, 11 ноября, настал счастливый день перемирия. Мы сидели на уроке, и всеобщая радость была тем больше, что наш учитель оказался бывшим фронтовиком, демобилизованным по инвалидности, — он так и ходил с палкой.

Велико же было его удивление, когда он увидел, что посреди буйного ликования и галдежа, допущенного по случаю победы божьей справедливости, один ученик плачет, забившись в угол. Велико же было затем его святое возмущение, если он задал мне взбучку, чуть не обломав о мою спину свою палку. Я вернулся домой весь в синяках. Тут кошечка выпустила коготки. На следующий день все мы собрались в кабинете директора. Учитель ничего не отрицал. Тогда мама влепила пару пощечин бывшему фронтовику, награжденному военным крестом. Разве, избив меня,; он не оскорбил память павших на войне?

В той мере, в какой пережитое в детстве откладывает отпечаток на наш характер, этот факт, несомненно, один из источников моих последующих неурядиц с военными (не говоря уже об инциденте с «Ширмами» Жана Жене — но об этом дальше).

Всякий раз, когда живые где бы то ни было затевают войну, я воспринимаю это как оскорбление павших, в том числе и моего отца. Всякий раз, когда бывшие фронтовики суетятся вокруг своих трофеев, мне представляется, что они готовы обломать палку о мою спину, и я вижу, как мама раздает пощечины в разгар военного ража под щелканье развевающихся знамен. Побитая собака никогда не забывает, что ее избили.

Два года спустя мама вторично вышла замуж — за Луи Мартена, своего друга детства, молодого тридцатилетнего офицера запаса, еще не остывшего после боевых сражений. Элегантный, из хорошей семьи, художник-декоратор, писавший акварели, и, я подозреваю, мужчина в полном смысле этого слова. Она наигрывала на пианино, а он баловался на скрипке. Их идиллию подкрепляли арии Сен-Санса, Шопена и Массне. Макс ревновал. Он все больше становился «отцом». Едва только любовники настраивались куданибудь пойти, как он внезапно заболевал ангиной. Сняв шляпку, мама проводила вечер, измеряя ему температуру. Луи кусал губы. Я же залезал под стол, воображая, что это палатка в Сахаре, где я веду беседу с каким-нибудь вождем бедуинов. (Я посмотрел «Сын шейха» — фильм с участием Рудольфо Валентино.)

Макс не пожелал присутствовать на церемонии их бракосочетания. Я же дал свое благословение молодым. Я был доволен, что моя мать купается в любви. А между тем восьмилетний ребенок, потерявший отца, рискует умереть сиротой. Всю свою жизнь я искал отца: в Дюллене, Клоделе, Рабле и даже сегодня — у тех, кто младше меня.

Сирота так и не становится по-настоящему взрослым. Что касается расхождений отца с сыном — пресловутого конфликта поколений, да простит мне Фрейд и это, но лично я, утратив отца, испытал лишь чувство горечи и обмана.

«Не каждому дано быть сиротой» 6 , — сказано у Жюля Ренара. Я понимаю его слова так: «Не каждый может всю жизнь тосковать по отцу». Но на всю жизнь в глубине души остается уголок, где нас терзает чувство одиночества и тревоги.