Людмила Гурченко - Аплодисменты

«Голова на плечах» мне сразу напомнила, что я сижу на шляпе. И все же я не такая безнадежная дура, чтобы надеть ее просто так. Был в этом свой, очень личный, тайный необъяснимый резон. Может быть, мне хотелось быть взрослой, официальной. Может, шляпа-то, по идее, и должна была для меня же самой ставить меня на свое место и уводить – прости меня, папочка – уводить от твоей доверчивости. Не могу объяснить, но после его слов о голове на плечах я стала ощущать как живую часть своей головы ее, едва ли не единственную спасительную соломинку, мою красавицу «Лили Марлен».

– Понимаете, сейчас вы очень популярны в стране. Все, кому иностранцы зададут такой вопрос, назовут ваше имя. Они будут вами интересоваться.

– Знаете, я получаю по триста писем в день. Всем так хочется сказать спасибо, спасибо, спасибо! Такие добрые люди.

– У вас ведь квартиры нет? Будет квартира. И гостей можно будет пригласить. И с обстановкой, и с машиной не будет проблем. Какой язык вы знаете?

– С пятого в школе учила английский. А в институте уже два года французским занимаюсь.

– Без постоянной практики дело не идет. Нужно разговаривать. Будет хороший педагог.

– Ну, за что же мне такое?

– А вот представьте: такой, как я, подходит к толстому иностранному дяде и начинает с ним про погоду, про столицу, про наших милых скромных девушек… Вот и вы смеетесь. А если этот разговор, милую беседу проведет такая юная и нежная, как вы, – это ведь совсем другой, как говорится, коленкор. Вы согласны со мной? Верно говорю, парубки? Ну, ладно, шутки шутками, а теперь пора бросать якорь. Нужно вам присвоить номер. Какой, хлопцы, у нас там последний? Но можно выбрать и покрасивее.

Все! Я в ловушке, и сейчас она захлопнется. Ну, что же ты молчишь, Ирина? Что «затрусилася»? Или сейчас же все-все выложить – (Как ты поняла. Все своими словами.) – как мой папа, не умеющий вести игры, штучки, далеко идущие интриги. Или как? Ну, что делать? Что делать?

И вдруг моя шляпа сказала: стоп!

– Я могу вам позвонить? – Я не узнала своего нового голоса.

– Вас предупреждали, чтобы ни с кем ни слова?

– Я хочу сама подумать, простите.

О, как это не понравилось начальнику! Каким же он стал сразу неприятным. У меня очень долго стояло в глазах его брезгливое выражение лица. Я просыпалась даже ночью – оттого, что это выражение показывало мне истинное отношение ко мне, выражение отвращения. И мое настоящее место в жизни. Так что триста писем в день, мои милые, родные и несведущие зрители… Ах, зрители! Когда потом я буду кланяться вам, а вы будете аплодировать, я ни на минуту не забуду, что я такое. И что я на самом деле значу для своего государства. Оно тогда начало меня ломать, уничтожать и убирать с дороги. Чтобы наши с вами пути не перехлестнулись в любви и доверии. И это скоро случилось.

Возвращалась я по любимой Сретенке. Каким глупым и никчемным мне показался мой вид! Куда спрятаться от себя? Передо мной проходила вереница лиц. Разных-разных. И знакомых кинематографических. И родных школьных учителей. И харьковских подруг. И продавцов мороженого. И цветочниц. Всех, всех, кто шел мне навстречу. Знакомо ли им такое?

На раздумье три дня. Эх вы, три дня… Куда ни пойду – всюду чудятся два «парубка», ожидающие положительного ответа. Иначе будет ах как нехорошо. Именно нехорошо. Это было мне понятно абсолютно. Игры, комплименты и пристройки кончились. Лицо, презрительное лицо начальника постоянно напоминало мне об этом. К телефону подойти боюсь. Иду по улице, оглядываюсь. На лекциях смотрю только на дверь. А вдруг она откроется? И меня попросят выйти, потому что ко мне пришли важные люди. Они такие важные, что могут на себя взять все пропуски моих занятий. И декан будет тоже молчать. А меня опять посадят в черную машину и повезут в гостиницу «Москва» на седьмой этаж или в квартиру на Чистых прудах. «Не буду». «Будете».

Нет, не буду. Не могу выносить повелительного наклонения – будете, должны. Да ничего я никому не должна. Работаю всю жизнь, как лошадь. А вот все же вбилось в голову: перед Родиной в вечном долгу. И в душу все же вросло, что я своей Родине вечно чего-то недодаю. А чего – не знаю. И никогда не было у меня обиды на то, что первая же трижды надоевшая картина принесла ей баснословные прибыли. Хотя, как я теперь понимаю, не Родине, а государству. Не говорю об остальных менее удачных и просто неплохих картинах, приносивших тоже немалый доход. А я десять лет после фильма снимала углы и комнаты. А чтобы имела право жить и работать в Москве, добрые люди прописали к себе на девять месяцев домработницей. Кинозвезда – домработница. Да это целый многосерийный советский трагикомический фарс!

Через три дня я, как и положено, позвонила по данному телефону. Подошел один из парубков. «Простите, – говорю, – все обдумала. Не могу. У меня другая профессия». И повесила трубку. И меня оставили. А вскоре я об этом почти забыла. Жизнь была так насыщена новым, интересным, ежеминутно меняющимся. В бурном потоке столичной суеты я поплыла по новым волнам, по площадям, по улицам, спускаясь в метро, поднимаясь к университету на Ленинских горах. Я знакомилась с необыкновенными талантливыми людьми. У них были прекрасные добрые лица. Иногда я искала в толпе тех двоих. Но нет. Черты их лиц совсем расплылись. Короче, парубков больше не встречала никогда. А вот с тем главным начальником жизнь столкнула. И эта история тоже из серии «Балет жизни».

Не знаю, как и чем закончилась его карьера по делам кино. Его фамилию я, конечно, запомнила навсегда. Она то исчезала совсем. То опять появлялась на каком-то посту. Эти посты хоть и далеки были от руководства, но все же где-то, как-то и чем-то были связаны с кино. Однажды, далеко от Москвы, мы чуть не столкнулись в одном клубе. У него только кончилась лекция. А у меня должна была начаться встреча со зрителем. Когда я услышала фамилию лектора, все внутри похолодело. И полезли проклятые мысли и воспоминания. От меня ждали веселья и оптимизма. А в концерте появились неожиданные нотки горечи. Он тогда ездил от бюро пропаганды советского кино с лекциями о Чаплине. А в 1983 году возглавлял нашу делегацию кинематографистов на ФЕСТе. Я его не видела с тех самых Чистых прудов. Приехал на такси. Свой чемодан принес сам. Никаких парубков рядом. Я знала, что он нас возглавляет. А он знал состав своей делегации. Интересно. Все очень интересно. Конечно, он изменился. Старый, растерянный человек. В дороге суетился и старался быть остроумным. Хотел не отставать от членов делегации, которая состояла из молодых кинематографистов совсем новой волны. Работал он в новом оригинальном учреждении. Это учреждение прогнозирует количество зрителей еще до выхода фильма на экраны. «Вокзалу для двоих» нагадал что-то около 70 миллионов. В этой поездке я была излишне беспечна и гиперболизированно весела. А ночами видела то, другое его лицо, которое не скрывало отвращения ко мне. Кинематографистам же молодого поколения его фамилия абсолютно ни о чем не говорила. Они весело иронизировали над старым человеком. Особенно после того, как он в первый же день с энтузиазмом созвал всех на просмотр сладострастного эротического фильма «Девушка «О». В зале я смотрела на его профиль, на его счастливое лицо с полуоткрытым ртом. Боже мой, и этот человек, который сейчас сидит рядом, походя, просто так, не задумываясь, скрутил мою жизнь. Принес мне столько… И забыл, выбросил из жизни, как только почувствовал ко мне отвращение за неподчинение. Прошло столько времени. Что я думала во время фильма, когда «Девушку «О» на экране заставляли делать то, что так противоестественно нежной женской природе? Я думала: ах, как трудно сопротивляться. Ах, как трудно выносить такой натиск. Ах, как трудно возражать, когда ты целиком во власти. Но можно. «А знаете, – сказал мне мой старый знакомый, – я бы о вас написал бы чудную монографию». И, поскольку мы играли в игру «какое приятное это наше первое знакомство», то я только улыбнулась и сказала: «Да, конечно». И подумала, что, может, и написал бы. Только не было бы в этой монографии ни слова о моей роскошной шляпе «Лили Марлен».