Виктор Борзенко - Марина Голуб в жизни, театре, кино. Воспоминания друзей

Она была звеньевая во всём. Но её сильный характер обладал удивительным качеством: обижать Маринку было нельзя, она вдруг становилась маленькой. И уже через мгновение ты удивлялся: откуда в этом сильном, мудром человеке такая чистейшая, нежнейшая, прозрачная душа. В такие минуты она превращалась в большого ребёнка.

…Я совершенно потрясена, насколько в Насте много Маринки – невероятно много. Иногда Настя улыбается или о чём-то рассказывает, и у меня дух захватывает: я сразу вижу и слышу Марину. Но всё равно, насколько при этом Настя другая.

Марина буквально растворялась в своей дочери. И, вообще, детей она обожала. Это тоже её черта, она не знала средней степени: если любила, то прямо до обожания. А если не любила, то… умела себя сдерживать.

Вообще, последние годы она обрела какую-то высочайшую степень гармонии, она мирила огромное количество людей, она гасила конфликты, она накрывала собой очаги пламени. Она превратилась в миротворицу, потому что понимала, что ссоры и вражда – это бесперспективный путь. Она шла от внешнего к внутреннему, очень переменилась в последние годы (я это заметила), хотя многими продолжала восприниматься как большая комедиантка, почти клоунесса. Но надо сказать, что Маринка в очередной раз подтвердила, что настоящие клоуны – это всегда трагические персонажи. И подтвердила не фактом своего исчезновения, а фактом того, что она сыграла в последнее время. От смешного до трагического – один шаг. Вот Маринка этот шаг смогла сделать. Она настолько стала глубокой, она научилась молчать. Все ждали от неё шума, гама, а она вдруг предстала в новом качестве.

У Сергея Юрского есть прекрасная книжка «Кто держит паузу». Вот это про Маринку. Она научилась держать паузу, и пауза стала ее сильнейшим выразительным средством. У Маринки появилось в глазах, в лице что-то такое, что было у Фаины Георгиевны Раневской в «Мечте». Вот, Роза Скороход народилась и нарастала, нарастала, нарастала от одного спектакля к другому.

Помните, как говорила Роза сыну:

– Лазарь, посмотри на мои руки. Я работала…

Вот оно, Маринкино существование. Она работала, она не щадила себя. Она жизнь поглощала так, как будто только что вышла из пустыни и захотела пить. И пила, как пьёт человек, когда вода льётся по шее. Она дошла до этой воды во МХАТе, причем началось всё с «Пластилина» у Кирилла Серебренникова. Я видела этот спектакль, и меня её роль потрясла. Это был большой творческий кувырок в её жизни, потому что, естественно, нам всем пришивают бирки, ярлыки, но Марина в той роли заявила о себе как о большой драматической актрисе, которой не только комедия по плечу.

Все по привычке ждали от нее Гершвина и Оффенбаха, а звучание её игры больше соответствовало Бетховену и Баху. Она взялась за другую музыку, она почувствовала «флейту-позвоночник».

Паша Каплевич сказал такие слова удивительные: мол, у Маринки в последние годы так стремительно всё развивалось, словно она поставила корзинку и в неё всё падало. Прекрасно сказал и Табаков, что режиссёры стояли в очередь, чтобы делать с ней спектакли, хотя она вроде бы не Одри Хепбёрн и не Анастасия Вертинская.

Марина – совершенно другая индивидуальность. Её беспрерывно приглашали в кино, у неё не было дефицита в работе, у неё была прекрасная компания и в общем-то красивая жизнь. Маринка влюблялась, Маринка была чаровница.

А как умела она завладеть вниманием! Если в компании появлялся новый человек, то в Марине он видел девушку с осиной талией, длинноногую, кареглазую модель, ещё и мулатку – фактически Наоми Кэмпбелл. Потом, может быть, он трезвел, но всем рассказывал:

– Вчера была Наоми Кэмпбелл.

Ему говорили:

– Это была Марина Голуб.

– Ну что вы мне рассказываете, я три часа общался с Наоми Кэмпбелл.

Это она шаманила, что доставляло ей неподдельное удовольствие.

Я могу сказать только одно. Не зря у нас есть имена и фамилии: Маринка Голуб… СубМарина. Голубь. Голубушка. Голубочек.

Она улетела. Улетела, как горлица, на пике своей востребованности, на пике славы. Что творилось во МХАТе в день похорон! Сколько было людей! Некоторые из других городов приехали, чтобы проводить свою любимую артистку в последний путь.

Она очень много успела сделать за последние годы. Невероятно много. Достроила дом. А на наши упреки: дескать, Марина, к чему такая спешка, ну никуда твоя стройка не денется, всегда отвечала:

– Я же не для себя строю. Я для вас строю. Вы все ко мне обязательно придёте.

Марины не стало, и образовалась какая-то зияющая пустота, которую никогда и ничем не закроешь.

Сергей Шустицкий, музыкант, телеведущий:

– Дорогая Манечка!

Уже больше трёх лет, как мы потеряли возможность общаться. До сих пор разум отказывается понимать, что же произошло… Твой номер так и остался у меня в телефоне. А вдруг однажды…

Я не помню нашу первую встречу. Ощущение такое, что ты была в моей жизни всегда. Просто, видимо, на одной из посиделок у Люси Черновской, в Доме актёра, мы сразу почувствовали, что у нас одна группа крови, и мы как будто знаем друг друга всю жизнь. Ну а потом для тех же посиделок мы с тобой сделали кучу капустников. Чаще это были маленькие номера, но иногда мы брали на себя сценарии целых вечеров. Собирались или у тебя (ты тогда жила в Коломенском проезде), или у меня в Чертанове. Бредили, импровизировали, хохотали… Проверяли свои шутки на маленькой Настеньке. Она смеялась больше над нами и, кажется, крутила пальцем у виска. Почему мы тогда не фиксировали наш бред на плёнку? Камеры были ещё редкостью, а нам и в голову не приходило, что это будет иметь хоть какую-то ценность. Да и абсолютное большинство самих капустников, надо сказать – совсем не стыдных, не сохранилось. Надо бы порыться в моих бумажных архивах – может, хоть какие-то рукописи остались…

Знаю точно только то, что берегу несколько твоих нотных листков в карандаше: однажды я аккомпанировал тебе на твоём творческом вечере в Голубой гостиной Дома актёра. Ты пела, мелодекламировала, а я – за роялем. На том вечере была ещё твоя мама Людмила Сергеевна, которую я, как зритель, обожал ещё с детства… Несколько раз порывался вернуть ноты тебе (а вдруг ещё пригодятся), но что-то не складывалось. А теперь это реликвия.

В начале 90-х мы оба сдали на права и купили свои первые автомобили. Я – убитую «Таврию», а ты – синий подержанный «жигулёнок». Однажды после очередного совместного «бреда» ты для практики вождения предложила меня покатать. Кажется, именно в эти полчаса у меня появились первые седые волосы. Никогда не думал, что за рулём ты можешь быть ещё более импульсивной и эмоциональной, чем на сцене. А твои комментарии по поводу других участников дорожного движения надо бы опубликовать отдельным изданием. Но этого не допустит цензура. Когда слышу выражение «женщина за рулём» – всегда представляю именно тебя… И хотя я тогда дал себе зарок никогда больше с тобой не ездить, много позже ты опять меня куда-то подвозила. Но теперь за рулём был уже опытный, вызывающий доверие водитель. Хоть и в юбке.