Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии

Звонить отсюда в Москву ужасно трудно – дают ее часа в 3–4 ночи. Если бы я был уверен, что ты в Москве, я бы ждал, конечно. Я просил всех трех моих партнеров позвонить в Москве тебе и передать положение – им там виднее.

Что бы ни было, как бы работа и сроки ни сложились, в первую удобную минуту я посылаю всех очень далеко, сажусь в самолет и прилетаю к тебе – так что жди меня.

Работа идет утомительно медленно. Оператор – очень хороший парень и прелестно снимает, но копается до ужаса долго со светом. Себя видел в маленьком кусочке материала – один явно хороший, другой – плохой, будем переснимать. Завтра начинаем снимать последний объект, не считая «Дороги Василия», – «Дорогу Солдат» (здесь весь фильм – из дорог). Завтра и послезавтра будем сниматься с солдатами.

Кино все-таки – страшная штука. Пишу я тебе письмо, воскресенье, жара, а по Котовску под оркестр идет из Кишинева полк солдат, чтобы завтра утром создать фон твоему мужу. Пятьсот солдат идут пыльные, усталые. Идут 40 километров маршем, чтобы на экране в течение 3 мгновений за спиной твоего супруга промелькнула серая солдатская масса.

Или другое: надо снять проезд коляски с точки зрения моего взгляда на Тобултока, то есть немного вниз от уровня коляски, значит, аппарат должен ехать рядом, ниже коляски, не трястись и не дрожать. Твой муж отправляется с одним шофером на «газике» в Кишинев на студию, садится там на «ЗИС» и (за неимением штатных единиц водителей на студии) гонит «ЗИС» в Котовск, где с этой, почти новой классной машины сдирают двери, потом сваривают крышу и в таком уродском виде в нее вгоняют аппарат и снимают 15 метров проезда и крупный план твово опять же мужа, после чего последний садится на эту калеку и гонит ее в Котовск, чтобы кто-нибудь из шоферов сжалился над ней и перегнал обратно в Кишинев.

И так во всем: лошадей загоняют, людей загоняют, хамеж, гвалт, безалаберность целыми днями, и только один момент, когда ты стоишь на балконе особняка, вечером весь Котовск у твоих ног, в прямом и переносном смысле. Дома внизу, в овраге, а все население с разинутыми ртами под балконом. Когда 30 домов и две котовские электростанции дают всю свою энергию для освещения твоего Киса. Когда директор, режиссеры, операторы, ассистенты, гримеры и вся огромная масса людей и людишек следят за тобой и в каждую секунду готовы броситься что-нибудь поправить, наладить, помочь – в этот момент твой Кис в белом мундире с золотыми эполетами, усами и бакенбардами стоит на балконе и «собирается». Твой Кис в этот момент думает меньше всего о том, что ему нужно делать в кадре, он сделает это и без «собирания». Он думает, что пузатенькой Кисоньке в далеком НИЛе сейчас приятно, ибо она, как всегда, уверена, что ее Кис – самый красивый, самый талантливый и самый главный. И, подумав об этом, Кис твой чуть кивает головой – подлетает гример, последний раз промокая лицо, и режиссер спрашивает: «Саша, можно?» – «Можно». – «Мотор!» И то, для чего идет эта шумная катавасия целого дня, свершается на счет «раз, два, три, четыре». Все! Променять театр на эту белиберду, на эти секунды тщеславного «величия» – вот бред-то!

По Молдавии идет киноочерк «На съемках молдавской баллады». Я видел: твой Кис там очень красивый, это очевидно, потому что снимал хроникер в рабочие моменты, просто так – без света, без ракурсов, лучилось хорошо, в картине будет хуже. Если этот фильм (в чем я все больше убеждаюсь) не выйдет на всесоюзный экран, мы с тобой в будущем году поедем смотреть его в Молдавию, ладно?

Совершенно замучился я с этими меховыми шкурками – они здесь очень дорогие, и надо их уметь покупать. Не знаю, что делать. Белых туфель пока тебе не купил. Здесь, в Котовске, только 36 размер, а в Кишиневе не успел посмотреть – может быть, достану на обратном пути.

Волнуюсь за тебя и рвусь скорее к тебе.

Целую тебя и его.

Твой

Кутя! У меня нет бумаги! Я прилетел в 6 часов – никого нигде нет, а домработница не мычит, не телится – мальчик, мальчик, а где ты и как ты, ничего не знает. Обзвонил все родильные дома Москвы, бегал в Грауэрмана и на Никитскую, и там и там – ремонт. С ума сошел совсем, наконец здесь сказали, что есть. Киса! Как ты? Ты меня больше не любишь? А он красный? Кис! Тебе чего-нибудь особенного хочется, а? Киса! Я даже не знаю, когда, что, почему ничего мне не телеграфировали.

Кис! Я счастлив с тобой. Никуда не уеду, пока ты не выйдешь. Целую вас. Киса, посылаю тебе талисман, который я носил под сердцем давным-давно. Пусть ему с ним будет хорошо.

Я никуда не поеду, первые дни во всяком случае. Письмо из Кишинева, огромное, на шести листах, ждет тебя дома. Прилетел я случайно, вернее, нарочно, но случайно так быстро. Должен был сидеть там и ждать Дроздовскую, а меня что-то кольнуло, и я прилетел. Как нельзя вовремя! Я съезжу на дачу дня через три-четыре, возьму машину, чтобы брать тебя отсюда. Уехать я должен был через пять-шесть дней, но теперь так они меня и видели! Не волнуйся, я будут сидеть и ждать тебя.

Киса, было тебе очень страшно и больно? А? А как его зовут? Киса, ты мне напиши, как ты себя чувствуешь, что ты хочешь и вообще все очень подробно, приготовь к завтрему.

Напиши мне, возле какого окна ты лежишь и куда в дальнейшем мне тебе кричать и на тебя смотреть. Пуза у тебя нет больше? А тебе смешно? А ты его часто видишь, он еще слепой? Киса, чего тебе хочется?

Твой. Целую.

Письмо Наталии Николаевны

15 августа 1958

Отец! Кис, тебе смешно?

Папа! Нет, папа несолидно, отец лучше. А меня няньки мамашей зовут.

Как же его назвать? Я предлагаю Саша или Миша, но вообще можно думать целый месяц, только надо же мне как-то сейчас его называть.

Я его сегодня, наверное, в 1 час увижу, будем играть, что я его кормлю, – молока-то у меня еще нет, должно завтра или послезавтра появиться. А пока он будет ко мне привыкать, вернее, к груди, а я – к нему.

У меня сегодня болят все мышцы абсолютно во всем теле, как будто я гимнастикой назанималась, а потом еще избили как следует. Но это нестрашно и скоро пройдет.

Ты спрашиваешь, что я хочу. Хочу очень, чтоб наш сын был здоровый и хорошо ел, чтоб у меня скорей и побольше было молока, очень хочу тебя увидеть и видеть все время, а не один день.

Я лежу, кажется, на 5-м этаже, и даже если через 4–5 дней разрешат встать, все равно к окнам подходить не разрешают, и подоконник широкий, и высоко – не увижу и не услышу тебя. Лучше, когда я встану, выберу где-то окно пониже и напишу тебе какое.

Кисонька! Радость моя! Это опять я! Я тебе не надоел еще? Уехали утром – Вока [37]спешил в институт, а мне хотелось еще остаться, но было неудобно их бросать. Приехали к вам, с папой облобызались, пообедали, и они уехали с мамой на дачу – я побежал по магазинам, все быстро купил, а слоеных пирожков нигде нет. Пришлось ехать в «Арагви» и у знакомого официанта просить их. Ты хотела сухариков, а каких, не написала. Я купил «Детские», на всякий случай.