Владимир Рецептер - Булгаковиада

3 октября пришло разрешение Главреперткома, а 6-го Булгаков писал в БДТ:

«Милый Рувим Абрамович,

сообщаю, что “Мольер” разрешен Главным Репертуарным Комитетом к представлению в театрах Москвы и Ленинграда.

Разрешение № 2029/Н от 3-го октября 31-го года.

Рувиму Абрамовичу Шапиро тридцать три года, но у него уже большой стаж. Студентом университета в первые годы после революции он начинает заведовать театральным отделом (ТЕО), потом становится председателем Реперткома, потом – председателем Совета фабрично-заводских театров. В интересующее нас время совмещает должности управляющего театрами Ленинграда и директора БДТ , потом будет назначен директором Малого оперного (бывшего Михайловского) театра, а еще позже возглавит Мариинский. Перед нами советский театральный начальник…

Прежде всего артисту Р. бросилось в глаза обращение «милый». Так к незнакомому человеку не относятся. Значит, знакомы. И значит, возникла симпатия. Вряд ли Михаил Афанасьевич станет лицемерить…

Деловые отношения начались давно.

10 апреля 1926 года Булгаков заключил с БДТ сразу два договора – на «Белую гвардию» и «Зойкину квартиру». Второй подписал от театра Рувим Шапиро [4] , стало быть, знакомству не меньше пяти лет.

12 октября 1928 года подписан новый договор, предмет которого – только что разрешенный и почти тут же запрещенный «Бег».

26 августа 1931 года писатель опять бьет по рукам с Большим драматическим, на этот раз по поводу инсценировки «Войны и мира», еще не готовой. И вот, спустя полтора месяца, едва получив записку Булгакова, директор театра Шапиро спешит договориться о «Мольере».

Каков ряд: «Белая гвардия», «Зойкина квартира», «Бег», «Война и мир», «Мольер»!.. Каков ряд, и ни одной премьеры…

Конечно, Рувим Шапиро двоился…

Как партийный чиновник и председатель Реперткома, который в нем, как видно, не умер, он понимал «опасность» булгаковской драматургии. А как театральный директор, любящий свое дело, не мог не тянуться к пьесам, обещающим успех и полные сборы…

Итак, два, а то и три дня должна была взять почта СССР; булгаковское письмо директор прочел 8 или 9 октября, и уже 11-го в Москву выезжает его помощник Е.И. Чесноков.

Договор на «Мольера» датирован 12 октября 1931 года.

Когда появилась Таня Тарасова в роли Справедливого сапожника с сапогом в руке и стала говорить свои слова, Товстоногов ее прервал:

– Что это за шут?! – воскликнул он. – Шут должен делать кульбиты!.. Ну-ка, попробуйте, Таня… Да!.. И еще раз!.. Кувыркайтесь, прыгайте, дурачьтесь!..

И Таня в угоду Мастеру принялась делать кульбит за кульбитом, пока не набила себе большие синяки на копчике и на сиделке…

Пришлось идти к врачу…

После той репетиции она прихромала к Юрскому и с ужасом спросила:

– Сережа!.. Неужели это будет каждый раз?!

На что Юрский сказал:

– Таня, потерпи!.. Вот он уйдет, и мы опять будем делать по-своему…

Если для Товстоногова «королем», то есть властью, был Романов, то Юрскому «королем» казался сам Товстоногов. Недаром свои воспоминания о Мастере он назвал «Четырнадцать глав о короле» …

И так же, как остальные «подданные», артист Ю., мне кажется, продолжает выяснять в мемуарных главах свои поныне длящиеся, неизбежно иерархические и навеки загадочные отношения с почившим «королем»…

– Сережа, что я должна здесь играть?! – спрашивала Тарасова.

Но Юрский не подбрасывал точных глаголов.

Теперь он сам играл Короля и управлял подданными.

– Я была аполитична… Я слишком долго верила в идеи социализма, – сокрушалась Тарасова через много лет. – А в «Мольере» была тема власти, отношений власти и искусства… Я делала кульбиты и не очень понимала, верней, совсем не понимала, как тут быть!..

– Тебе досталась чудная роль, – сказал Р. – Только сапожник может позволить себе справедливость… Отец Сталина был сапожником, может быть, поэтому и шут – башмачник?..

– Да, ты знаешь, Володенька, в газетах написали, что у Олега Басилашвили были репетиции и съемки по Булгакову, а он вдруг упал в обморок, и у него совсем пропал голос!..

– Это преувеличение, Танюша, – сказал Р., – я говорил с ним на днях, он в хорошем настроении, ходит на озвучание и пашет вовсю…

Успокоив Таню Тарасову, Р. обеспокоился сам.

Когда Олег болел в прошлый раз, кто-то из папарацци проник к нему в больницу, стал делать фотки через стекло палаты и выдал плачевную картинку на весь городок. Почти в то же время Р. схлопотал операцию на сердце, и они с Олегом обменивались свежими впечатлениями.

– Прекрасная еда в больнице, не правда ли? – спрашивал Р. – Не удалось ли вам, сэр, отведать вареную морковь с военной селедкой?

– Нет, сэр, – отвечал Бас. – Мясо мне было запрещено, а сельдь, как вы знаете, мясо…

– Разумеется, сэр. Так же как и морковь.

– Да, но о моркови продолжается спор, тогда как каши рекомендуются всеми. Три каши в день – вот чем я горжусь, сэр.

– Но, сэр, не было ли у вас от каш каких-нибудь затруднений?..

– Нет, сэр, никаких затруднений, кроме обычного сна. Я спал только днем. Вся ночь уходила на подготовку.

– Слушай, – сказал Р. – Операция – хорошая встряска, я тоже сплю днем.

– Володька, – сказал Бас, – может, не стоило делать никаких операций?

– Может быть, – сказал Р. – Но вряд ли я поддержал бы эту беседу… А теперь я могу сказать: прекрасное утро, сэр, не правда ли?

Телефон Олега почему-то не отвечал, и Р. решил позвонить режиссеру Володе Бортко. Через два часа тот заехал за артистом Р. после работы на своем навороченном БМВ и повез к себе на Подковырова.

Калифорнийское красное вино «Айронстоун» шло хорошо, озвучание тоже двигалось полным ходом, но сегодня Басилашвили в городе не было, он уехал в Москву играть свою антрепризу.

– Володя, – спросил Р., – что это за история про Олега? Падение в обморок, потеря голоса, газетные крики?..

– Володя, – отвечал Бортко, – это чепуха. Ну, немного охрип…

– Отчего же такой шум?

– Это не шум, а раскрутка. Есть люди, которые это проплачивают…

– Ты что, серьезно? – удивился Р.

– Я тебе говорю, – солидно подтвердил Бортко, и чем серьезнее он говорил, тем больше это было похоже на розыгрыш в духе Воланда. С кем поведешься, у того наберешься…