Александр Миндадзе - Милый Ханс, дорогой Пётр

Уже в недоумении Элизабет:

– Какаду, милый, ты с ума? Дай мне зацепиться, я после полета буду в калесите другая!

Я знаю:

– Ты станешь другой завтра на сцене, когда я подниму тебя. Это будет неожиданно, и ты ярче еще сверкнешь. Поверь, Элизабет.

Валенсия в бой бросается:

– Хорош, Какаду, совесть имей! Поднимай давай, ты чего вообще?

И опять нетерпеливый ко мне подход, и снова мой увертливый маневр в ответ. Да, я жить хочу.

Элизабет перестает танцевать, смотрит на меня. И уходит, откуда пришла, в угол к себе, на исходную. Слышу:

– Какаду, мне плевать. Мне вообще на тебя плевать.

– Жаль, что так, Элизабет.

– Ты мне не нужен. Нет, нужен как инструмент, ты это понимаешь?

– Как домкрат, – подсказывает Валенсия.

Я бессильно развожу руками:

– Сломался.

Элизабет только головой качает:

– Неприятная новость, Какаду.

И я в ответ вздыхаю:

– Усталость металла, что поделаешь.

– Ничего. Остается прощальный привет.

– И ты не забудь своей калесите.

Элизабет кивает и отворачивается, кажется, навсегда, и будто нет ее больше, всё. И бандонеоны солидарно смолкают, коду отыграв.

Но Валенсия еще есть, вот она, вцепилась в меня, рвет ворот сорочки, пуговицы летят:

– Какаду, что скажу, послушай, нет, ты послушай! Я уже сама не знаю, чего я вдруг, зачем, кто вообще такая, ну, с танцами этими! Но если сейчас вот сорвется, я тебе тогда не знаю, что… Да горло перегрызу, я лично!

И тут же Элизабет, опять вдруг объявившись, не ждал уже:

– Ду, милый, можно тебя так по старой памяти?

– По очень старой.

– Очень, да. Понимаешь, тут ведь еще дело такое. Я не помню напрочь, как там, чего. Ну, в диагонали этой, как отшибло. Ду, я что подумала… Может, так вспомню, ногами? Вот ты меня на руки если, а я с тебя соскочу и с разгона? Вдруг получится, как?

Не я, руки-домкраты мои сами призывно вверх идут, и Элизабет с места срывается, бежит ко мне. А Валенсия на шее уже повисла, рядом стояла.

И мы преодолеваем. Элизабет спрыгивает с меня и уходит в калеситу. И это у нас одно движение такое общее, слаженное и гармоничное даже. Но и помарка вкрадывается, едва заметная, когда за сердце хватаюсь. Жест мимолетный, рука опять сама, но Валенсия разглядела, реагирует:

– Вот!

Оказалось, я под недреманным оком ее, рядом танцует, партия своя у нее, отдельная.

– Что значит “вот”?

– А что значит?

– Ты сказала.

Не дрогнув, отчеканивает:

– Вот – это вот. Что у нас все получается. Нет разве?

Рифмую в ответ:

– А вот и сглазила!

Потому что ведь не получается, наоборот: Элизабет, в кренделях своих запутавшись, на паркете встала и стоит, так и замерла с занесенной ногой, и ни туда ни сюда.

– Забыла. Все забыла.

– Еще. Сначала давай.

– Спасибо, Ду.

– Элизабет, вперед.

Это себе я командую. Чтоб без помарок, жестов предательских. Но опять получается, что не получается, и всё даже хуже еще, и плохо совсем, потому что с Элизабет на руках зашатался я, не повалился чуть на паркет. И только она соскакивает, так кашель ураганный налетает, вообще пополам сгибаюсь. А око Валенсии все в меня уставлено, лицо непроницаемо, и ноги танцуют сами по себе.

Но, главное, Элизабет, споткнувшись будто, посреди зала столбом встает – и ни с места, зря всё. Спиной она к нам, слышно еле:

– Нет.

– И что?

– И всё.

В угол свой идет и там спотыкается, и на этот раз мы к ней бросаемся, потому что безжизненно сползает вдруг по стене на пол, еле подхватить успеваем. Пока держу за плечи, Валенсия, перепуганная, тормошит ее, бьет по щекам, потом, схватив с подоконника бутылку, поливает лицо водой. Обнимает, к себе прижимает: “Дышит! Обморок!” Умоляет очнуться: “Элизабет! Элизабет!” Всё без толку, и не знаем в ужасе, что делать, трупом она без движения, голова безвольно откинута, из стороны в сторону мотается.

Руку протягиваю, хочу лицом к себе повернуть, и тут Элизабет, странное дело, ладонь мою принимается целовать, пальцы губами ловит. И, ожив чудесным образом, сама из объятий вырывается и ложится лицом в пол. И смех сдавленный слышен.

Валенсия лицо утирает, тоже мокрое.

– Началось. Все думала когда. И вот!

– Опять ты “вот”. Что “вот”?

– Вот и купились, ура! – рифмует с пола Элизабет.

Рядом присаживаюсь.

– Вспоминай, сука.

И в коридор выходим. Валенсия вздыхает сокрушенно:

– Не знала, что все так кончится. То есть нет, знала, но думала, уже разучилась обольщаться. Давно не было. Идем, пошли?

– Куда?

– Туда. Сюда. Все равно.

Не дожидаясь, двинулась по коридору. Прячет лицо в досаде.

– Придумаешь, а потом разочарование. Как в молодости.

– Так молодость и есть.

– Когда?

– Сейчас вот. Сейчас, Валенсия.

– Да?

Пытался на ходу обнять – не поняла даже.

– Чего ты?

– Просто.

– Не лапай.

– Ладно.

– Страшно, что сумасшедшая?

– Тогда выглядело обаятельно. Образ.

– Ну, сколько лет. Усугубился образ. А что мы тут тоже вместе с ней малость свихнулись, и не малость?

– Наоборот, нормальными людьми стали.

Она ко мне поворачивается. И подмигивает вдруг вместо улыбки:

– Да мне тоже, Какаду. Не страшно, а наоборот.

Дальше все происходит в одно мгновение. Кажется, я угадываю ее желание, притиснул к перилам, и под моим страстным напором она с готовностью переламывается пополам и в конце концов повисает головой в пролет. Стянутые заколкой волосы маятником качаются над танцующими далеко внизу парами. Я провозглашаю:

– Поддержка наоборот!

И слышу ее ликующий голос в ответ:

– Самый раз!

Расплата неминуема. Едва выдергиваю из пропасти, еще не придя в себя, она предъявляет мне претензии:

– Ты в уме?

– Разве не понравилось?

– Мог не удержать, запросто.

– Обижаешь.

– Да вон на части разваливаешься!

И, передразнивая, она прикладывает ладонь к сердцу, потом и глаз загораживает, не забыла. В общем, полный мой портрет. Ну, и кашляет, конечно, согнувшись, надрывается просто.

– Скажи, Какаду, ты поэтому так распрыгался?

– Поэтому почему?

– Вот потому, что разваливаешься. Ты напоследок, да?

Она с опаской опять перегибается через перила, вниз заглядывает. И, кажется, сейчас осознает только, где была. На лице ужас.

– Боже мой!

– Ты сама хотела.

– Я? Что я? – удивляется она.

И уже прикована к перилам, снова к ним подходит, обо мне забыла. А когда оборачивается, говорит с досадой, увидев:

– Ну, чего прицепился, Какаду? Иди, уходи. К бабам, что ли, своим мифическим, сам-то веришь, что бабы? Или вон к лежачей давай, к ней, полоумной, может, перестанет над нами измываться!

Последнее Валенсия уже прокричала, с собой не совладав, и в конце взвизгнула даже, и тотчас Элизабет отозвалась в ответ с не меньшей яростью, из коридора как раз к нам выскочив, так что получилось, чуть не в один голос с партнершей.