Елизавета Бута - Асцендент. Продолжение истории дивергента

Вертолет приземлился на крыше гигантского здания на пятом уровне поведенческого сектора. В этой части я никогда не бывала, просто заметила людей в черной одежде.

Эта часть государства выглядела самой удручающей из всех, что мне довелось видеть. Здесь, на пятом уровне сектора, жили люди, которые так и не нашли себе места в круге Всеобщего Счастья. Касси должна жертвовать малым ради большого. Незначительные потери человеческих ресурсов допускаются. Звучит вполне здраво, если ты не видишь всех этих людей. Впрочем, сложно рассуждать логически, когда за каждой буквой в уравнении видишь жизнь человека.

Нас повели вниз. Тортур был рассчитан, наверное, на тысячи людей, но я не слышала привычного для жилого здания гула. Никого, кроме наших охранников. Тишина тут перебивалась только скрипами и шорохами. Как только задумалась о том, кто это так скрипит, передо мной пробежала довольно жирная крыса. Охранник, шедший рядом, чертыхнулся и пошел дальше.

На верхнем этаже располагались только одиночные камеры, большинство из которых пустовали. Я позволила себе вздохнуть только после того, как мы прошли весь этаж. Три лестничных пролета – и охранники остановились перед запертыми дверьми. Наш водитель набрал код, раздался отвратительный писк, и дверь открылась. Охранник достал ключ и открыл мои наручники. Перед тем как он толкнул меня в дверь, успела заметить на его лице жалость. Никто никого не ненавидит. Просто правила игры. Двери за нами закрылись с тем же отвратительным писком. Мы оказались в помещении, которое могло бы служить гаражом для нескольких десятков самолетов.

– Вперед на последний рубеж, – раздался сверху женский голос. Один из идущих мимо людей махнул рукой в сторону, указывая, куда нужно идти. В небольшой каморке каждому из нас выдали одинаковую форму и приказали переодеться. Гасион тактично отвернулся, Макс хмыкнул и развернул рубашку так, чтобы надзиратели не видели того, как я переодеваюсь. Я, ничего не говоря, подвинула его. На надзирателей было совершенно плевать, а вот Гасион мог увидеть что-то лишнее.

После этого меня попросили закатать рукав рубашки и протянуть руку. Женщина достала нечто наподобие печати, положила мою руку на стол и с силой вдавила машинку в руку. Запястье на пару мгновений загорелось болью, но все быстро прошло. Теперь на месте метки сектора красовался черный круг с цифрой 213. У Макса уже была своя метка. Гасиону тоже пришлось пройти процедуру последнего рубежа.

Та же женщина повела нас назад, в этот гигантский ангар, кишащий людьми. Здесь было четыре огромных зарешеченных комнаты. В каждой человек по сто. Ни столов, ни стульев, только люди. Все они молчали, и, казалось, у всех одинаковые лица. Когда женщина закрывала дверь, я заметила на ее запястье такую же метку: черный круг, только цифра была другая.

– Теперь мы по одну сторону решетки, – шепнул Гасион.

Я заметила несколько человек, стоящих в камере. Один спокойно зашел в камеру, воспользовавшись висящим на шее ключом. На их запястьях значились такие же черные круги. Выше пятерки первого значения я не заметила, поэтому решила, что первая цифра означает уровень. Встречались четырех– и даже пятизначные номера. Наверное, неудобно быть заключенным 31487. Пока дослушаешь, повесишься. Гасион стал заключенным номер 211, Макс давным-давно получил метку 212. Интересно, это ирония Агареса? Все было посчитано. Если так, то почему Касси так хреново считает? Я и Гасион уселись на пол, прислонившись к стене. Макс сел чуть поодаль.

Человек номер 418, только что спокойно вошедший из коридора, подошел к нам.

– Новички. Поздравляю с прохождением на новый уровень. Знаете главное правило Тортура? – презрительно скривился он. – Тут запрещена жалость, – в этот момент он ударил меня ногой. Гасион тут же попытался подскочить, но Макс успел удержать его. Гасион упирался, но Макс с силой усадил его на место, за что получил от 418 пару ударов по спине.

– Натерпятся еще, – пробормотал подошедший 312 с хмурым и старым лицом. Он казался старше Агареса, хотя это, наверное, невозможно. 312 зачем-то стал озираться по сторонам и только спустя пару секунд вернулся в прежнее угрюмое состояние. 418 сплюнул и пошел дальше.

Боль от удара в живот не проходила еще долго. Гасион снял с себя рубашку и укрыл меня ею. Я закрыла глаза и моментально выключилась. Во сне я то и дело вздрагивала. Тут было холодно.

На следующий день я приступила к изучению предоставленного пространства. Мне было искренне интересно. Тут было много людей старше тридцати. Я заметила троих с явными признаками вируса. Этого слишком мало. Скорее всего, заболевших разместили на каком-нибудь другом этаже. Или… Или их просто утилизировали, как сказал Корса. Об этом думать не хотелось. В камере были только стены. Единственным отгороженным помещением тут оказался туалет, в котором можно было пребывать не дольше минуты. Обойдя всю камеру, я вернулась к Гасиону. Он надел свою рубашку, но не застегнул. Ему становилось все хуже.

– Еда, – раздался знакомый голос. Я оглянулась. В дверь вошел Макс. Он только что воспользовался ключом и ввез сюда тележку с какими-то отвратительно пахнущими коробочками. Тележку он оставил у входа, а сам отправился обходить камеру. Я не понимала, что происходит. Линч подошел к номеру 418 и ударил его. Тот даже и не подумал защищаться или сопротивляться. Больше он никого не бил.

Самоуправление. Каждый на определенный срок становится надзирателем, затем роли меняются. Так вот, что значит запрет на жалость. Если ты надзиратель, тебе запрещено жалеть своих недавних сокамерников. Я чуть улыбнулась. Помню, целую вечность назад я сама предложила такое решение в одной из задач. Такие эксперименты проводились, расчеты были сделаны. По всем показателям это выходило самым лучшим способом организации жизни тюрьмы. А заодно и самым жестоким. Только тогда я не знала, что вся эта система давно уже действует здесь, в Тортуре. Я с исследовательским интересом смотрела на Макса. С каждым часом он терял в себе человечность. Его глаза стекленели. Он разговаривал только с надзирателями. Ударил неудачно стоявшую девушку, по виду года на три нас младше, хотя, полагаю, здесь всем было больше шестнадцати. Она просто выглядела ребенком.

Один из надзирателей первого дня увидел, как у той девушки выпала из рук белая коробочка с едой, и машинально поднял ее. Спустя мгновение все помещение окрасилось ядовито белым цветом, и химический бесполый голос сообщил лишь одно слово: «Жалость». Макс повел надзирателя куда-то.

– В карцер, – тихо сообщила девушка. Она сказала это с таким благоговейным трепетом, что я инстинктивно сжала руку Гасиона.