Сергей Соловьев - Те, с которыми я… Вячеслав Тихонов

Война и мир

И конечно, есть куски в «Войне и мире», грандиозно сыгранные Тихоновым и грандиозно поставленные Бондарчуком, которые абсолютно достойны того, что думал и писал когда-то сам Лев Николаевич Толстой. Это, может быть, самое главное и самое настоящее, что произошло в этой грандиозной, совершенно грандиозной работе.

Потом была немыслимая, невиданная, нечеловеческая слава. Я как раз познакомился с Вячеславом Васильевичем вот в этот момент его, так сказать, какого-то… Вы знаете, такой славы сейчас нет ни у одного актера. Нет, ни Гоша Куценко, ни Сережа Безруков… Я не знаю, кого еще назвать. Они даже не представляют. Они вообще даже не представляют этого, как вам сказать… Это были не фанаты, это было подлинное, настоящее народное обожание Тихонова. К Тихонову было ужасно родственное отношение, отношение, как к себе самому. Даже не к себе самому – как к любимому члену собственной семьи. То есть это не было: «ох, как он поет, ну как он давал, чика-пака-па-ка-та-чи-ка». Ничего он не давал: ни «чика», ни «пака» – ничего, так сказать, не выводил людей из обычного, так сказать, привычного им способа жизни в этой стране, в этой бедной, всегда бедной стране, в этой всегда несчастной стране. Но тем не менее, играя князя Андрея, он сыграл одного из нас всех, одного из нас всех, которого все в какой-то момент исторической судьбы родины называли князь Андрей.

Война и мир

Война и мир

Поэтому, когда князь Андрей появлялся на улице, творилось нечто немыслимое. Просто улицы вставали. Вставали автомобили. Слава богу, раньше не было этих «чик-чирик, чик-чирик». «Можно мне с вами сфотографироваться?» – «Можно!» – «А нельзя, так я тебе сейчас этим аппаратом глаз вышибу». Ничего этого не было. Они просто вставали и автографов не просили, ничего. Открывали вот так вот дверцы своих несовершенных советских автомобилей и открыв рот смотрели… Он особенно по улицам не ходил, Тихонов, он знал все это ощущение. Единственное, чего никто не хотел понять, – это сложности его душевной жизни, когда его вот так сканирует огромнейший народ ежесекундно. Это же нужно понять, что происходило с душой этого нормального, обыкновенного, хорошего человека. Но вот он когда куда-то проходил, все тут же останавливались и открыв рот смотрели, потому что они видели, как по улице идет он в образе князя Андрея.

Война и мир

Война и мир

Вообще, Тихонов был еще абсолютно необыкновенен в своей душевной организации, абсолютно необыкновенен. То есть я, например, всегда, когда говорю слово «аристократ», сначала представляю себе какую-нибудь английскую хреновину такую с бульдожкой, что-то там такое неясное с бульдожкой, а потом эту хреновину я стараюсь вытрясти из головы. И тогда в памяти, в душе и в сердце встает образ единственного подлинного аристократа, которого я видел в своей жизни и имел счастье с ним дружить. Это Вячеслав Васильевич Тихонов. И я знал, как и все остальные, я знал, что аристократов вообще выпускают в Кембридже, в Йеле, еще там где-то, я не знаю, где еще… Но на самом-то деле я-то прекрасно знал, что самая выдающаяся школа аристократизма, так уж получилось по жизни, она себя так не, как теперь говорят похабно, себя позиционировала. Она себя так не позиционировала. А было нормальное ремесленное училище в городе Сергиев Посад, откуда Тихонов был родом. И это ремесленное училище, куда попадали дети из в общем-то неблагополучных семей с тем, чтобы стать работягами, а никакими не князьями Андреями и не аристократами духа. Просто работягами пойти на фабрику и ишачить на эту советскую власть. Хотел сказать – поганую… Но, говоря о Вячеславе Васильевиче, не стану так говорить, потому что он никогда ее не считал поганой. Ну, на эту советскую власть ишачить, так сказать, до момента смерти. Так вот, оказывается, эта ремеслуха в Сергиевом Посаде стала тем общественным институтом, который выпустил в мир подлинного, безупречного, настоящего аристократа – Вячеслава Васильевича Тихонова.

Это проявлялось во всем. Это проявлялось в манере говорить, это проявлялось в манере носить одежду, это проявлялось прежде всего в манере общения с миром, с белым светом, когда в каждом он ощущал достойного и подлинного собеседника. Ему вообще был не просто несвойственен – неведом никакой цинизм. Вообще никакой цинизм. Он не понимал, как можно цинично вести себя со своими собственными собеседниками. А своими собеседниками он ощущал весь Советский Союз, это все были его собеседники…

Кстати, я помню одну дико смешную вещь, которую обязательно хочу рассказать. Я однажды снимал картину в Казахстане. И в Казахстане, значит, вечером в номере было совершенно нечего делать. Пить водку уже было невозможно, почему-то смеркалось рано, и я в ужасе сидел и смотрел по телевизору картину «Семнадцать мгновений весны», любовно дублированную на казахский язык нашими казахскими коллегами. И я вдруг увидел Вячеслава Васильевича Тихонова, который с абсолютной такой свободой говорит: «Калаберды, малберды, Мюллер, калаберды, малберды, гур-гур-гур-гур, Мюллер». «Алберды, Штирлиц, – говорил Мюллер. – Алберды, ну-ка, останьтесь». Это была песня. Настоящая песня! Но опять-таки в этой дико смешной нелепой песне, да, как ни странно, проглядывало то самое изначальное уважение Тихонова к своей родине. А его родиной был и Казахстан, его родиной была и Туркмения, и Армения… Все ее люди, жившие в нашем Советском Союзе, не то что знали, они точно так же, как и в России, считали его самым красивым, самым благородным, самым удачливым членом их собственной семьи. Вот такое исключительное актерское чудо.

Майские звезды

Это в общем-то отдельный разговор о фильме «Семнадцать мгновений весны». Но он будет дальше. А в 68 году я пришел на киностудию «Мосфильм». Пришел, как будто меня там кто-то ждал. И охранники вместо того, чтобы спросить: «Ты кто такой?» – говорили: «Проходите, пожалуйста, проходите, пожалуйста». Я этого «проходите, пожалуйста» ждал четыре года, никто меня туда не пускал, на киностудию «Мосфильм», нипочем, пока я случайно не встретил на улице моего учителя Михаила Ильича Ромма, который тоже, как и Тихонов, по улицам не ходил. Это была абсолютно счастливейшая встреча. Потому что он вылез из машины с тем, чтобы подойти к табачному киоску и купить себе тогда только вышедшие первые сигареты с фильтром «Краснопресненские». Это был такой шик, когда Ромм брал пачку, доставал сигарету, а на сигарете была какая-то немыслимая для нас какая-то фигня – фильтр, и он курил ее с фильтром. Вот он вышел из машины купить сигареты с фильтром и по пути встретил меня. Спросил. А прошло уже четыре года, как я ушел из института. Не учился уже. Он: «Как у тебя дела? Как у тебя жизнь?» И тут я как-то осмелился. Конечно, я бы никогда в нормальной жизни не осмелился бы сказать ничего, кроме «хорошо, спасибо, хорошо, нормально». Как мы обычно отвечаем друг другу, имея в виду совершенно что-то другое. А тут я как-то был уже доведен до такой степени отчаяния, что сказал: «Михаил Ильич, что-то чудовищно у меня складывается жизнь». «Почему?» – спросил он у меня. Я говорю: «Вот. Меня как-то никуда не пускают. Абсолютно не хотят воспользоваться результатами вашего обучения. Ни у кого нет ни малейшего желания воспользоваться результатами обучения». – «А где же ты?» Я говорю: «Нигде. Вот на улице. Просто на улице. Ну снимаю там какую-то квартиру за какие-то деньги. Вообще непонятно на что». Он говорит: «Да это все бред собачий. Ну-ка давай, завтра приходи на “Мосфильм"». Потом подумал, говорит: «Ко мне нельзя в объединение… У меня там трудные дела. Стучат». Я говорю: «Почему стучат? На кого стучат?» – «На меня стучат. Трудные дела. А вот я тебе посоветую пойти к одному благороднейшему, великолепнейшему, нежнейшему человеку, которого зовут Лев Оскарович Арнштам».