Анатолий Гречановский - Держитесь подальше от театра

– Знаю, знаю, – Вортан Баринович знал, что это один из самых лучших номеров гостиницы.

В пустом холле его никто не встретил, и он поднялся на второй этаж. Подойдя к представительскому гранд-люксу, он остановился у приоткрытой двери.

– Входите, входите – пригласили из номера.

Дверь сама по себе открылась, и он увидел сидящего в антикварном кресле коренастого мужчину средних лет в дорогом черном костюме от Кордена, еще не разношенном, дорогих туфлях в цвет костюма. Яркий галстук отбрасывал цвет на лицо, отчего оно становилось моложе, но возраст определить было сложно.

– Добрый день, милейший Вор Баранович, – вставая и идя навстречу, заговорил хозяин с иностранным акцентом.

Произошла пауза, после которой Вортан Баринович, сделав над собой усилие, вежливо и членораздельно поправил:

– Вор-тан Ба-ри-но-вич, к вашим услугам.

– Извините, извините милейший Вор-тан Ба-ри-нович, это с дороги, это там день, – он показал куда-то

пальцем. – Добрай ночь, Вортан Баринович. Присаживайтесь, прошу. – Дружелюбно усмехнулся, вынул из кармана большие золотые часы. – Двенадцать! – сказал он как-то странно.

– Простите, – смущенно спросил Вортан Баринович, – как вас…?

– Как? Вы забыли мое имя? – удивился иностранец. – Мы с вами познакомились на международном симпозиуме, неоднократно встречались и заключили предварительный контракт о совместной приватизации евроазиатских железных дорог. Мое имя – Дэниц, милейший Вортан Баринович.

– Простите, – сконфужено прохрипел вдруг осевшим голосом Вортан Баринович, чувствуя нарастающий прилив головной боли.

– Да, кстати, я вчера прислал к вам своего секретаря с контрактом, – напомнил Дениц.

Вортан Баринович наморщил лоб, но вспомнить ничего не смог.

– Он от любовницы заехал в офис, там мы и встретились, – сказал неизвестно откуда появившийся Азазель.

– А он, – ткнув пальцем в сторону Азазеля, удивленно прохрипел Вортан Баринович, – по услуге МОСЭНЕРГО, за пятьдесят тысяч рублей.

– Что? – удивился Дениц и как-то странно посмотрел на Азазеля. – Ты взял у уважаемого человека деньги?

– Да ладно, ладно! Пусть заберет свои деньги, – недовольно пробурчал Азазель и, достав толстую пачку долларов, вытащил половину и бросил на стол. – Что мне, жалко? Да могу все отдать, – добавил он, засовывая оставшиеся доллары себе в карман пиджака.

Вортан Баринович собрал кучу долларов, повертел, сразу же вспотел, почувствовав некоторое беспокойство, в голове его мелькнула мысль сказать, что выплата была произведена в рублевом эквиваленте, но из скромности промолчал и положил деньги в карман.

– Исчезни, – бросил Дениц в сторону Азазеля. Затем встал, опираясь на палку, подошел к столу, снял салфетку. На сервированном подносе стояло все, что необходимо и даже больше. – Я вижу, уважаемый Вортан Баринович, что у вас болит голова от выпитого в машине некачественного коньяка? Не поручайте больше своему водителю покупать для вас коньяк. Он вас обманывает.

В дверь постучали.

– Входите, входите, мы ждем вас, – пригласил Дениц. В номер тринадцать вошел налоговый инспектор, а за ним улыбающийся Сема.

Попался, – пронеслось в голове Вортана Бариновича. Он почему-то икнул, сердце его сильно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось.

– Присаживайтесь, господа, – по-хозяйски пригласил Дениц, – отметим нашу встречу.

– Интересный человек Симеон Иванович, – садясь за стол, начал профессор социологии, – большая умница, настоящий советолог.

Вортан Баринович зло посмотрел на Сему. «Иуда, продал за тридцать серебряников, уволю гада.

Дениц ловко разлил коньяк по специальным бокалам. – Ну, господа, выпьем за встречу. Сколько веков мы не встречались? – он многозначительно посмотрел на Михаила.

– Да, а надо было бы раньше, – так же многозначительно ответил Михаил, – не допустили бы такого.

Сема заметил, что в проеме открытой двери прошли высокий, щуплый, нагло улыбающийся мужчина в красном клетчатом пиджаке, под руку с кем-то лохматым, который чуть приостановился и помахал лапой. Дверь сама медленно закрылась.

Обласканная лунным обманчивым светом, Москва медленно погружалась в короткий сон. Реже суетились прохожие, боязливо забегая в свои дворы. Последние полупустые троллейбусы и трамваи спешили к своим ночлежкам. Наступало время субботнего покоя.

По лунной дорожке ночного города шли два субъекта. Один высокий, щуплый, в смысле худощавый, в узких джинсовых брюках, коротком красном клетчатом пиджаке, поверх которого накинут легкий шарф, на голове помятая мичманка. На яйцеобразном лице играла неопределенная и изменчивая лукавая усмешка. Рядом шло большеголовое, с повязкой на один глаз, волосатое, черного цвета черт знает что, похожее на облезлого кота с торчащими из косматой шевелюры ушами, вроде рогов.

– Что ни говори, а мне нравится эта планета. Чувствуешь себя как-то уютно среди этих улочек, переулков, подворотен, наглых дворников, мусорок, где всегда можно чем-то поживиться, – поглаживая усы, мурлыкал Косматый.

– Еще бы, – ответил Лукавый, – многие зарятся на нее. Ни одна цивилизация здесь не проходила без их вмешательства, – он ткнул пальцем куда-то вверх. – Земляне недооценивают опыт прошлых цивилизаций и сигналы, посылаемые космическими братьями. Все делают во вред себе.

– Что ты имеешь в виду?

Лукавый посмотрел по сторонам и, нагнувшись к самому уху Косматого, резко произнес:

– Десять заповедей.

– Фу ты, – замахал лапами Косматый, – чуть не оглушил. При чем тут они?

– А при том, что это нравственная категория, данная Моисею на горе Синай. И пока эти предписания не будут выполнены, не может быть гармонии веры и разума.

– Но какая-то истина должна быть главной?! – возразил Косматый.

– В этом была ошибка Бэкона и Канта. Ближе к решению двойственной природы человека концепция Фомы Аквинского о гармонии веры и разума. Сегодня мир может спасти только единство этих противоположностей. А истина – она одна, и другой быть не может. Хотя надо отметить, что в наше время истина – величина не постоянная.

– Умно сказано! – восхищенно польстил Косматый.

– Кто на что учился, – гордо ответил Лукавый.

– Ба, знакомые места, Патриаршие пруды, – радостно завопил Косматый.

– А вот и лавочка, на которой сидел босс.

– Как мне их жаль, как жаль, прямо сердце разрывается от жалости, – смахивая набежавшую слезу, жалобно простонал Лукавый.