Наталья Нечаева - Внук котриарха

В городе владычествовали крысы. Они не боялись никого и ничего. Свободно ходили по лестницам, забирались в квартиры, подчистую сжирая остатки пайков, отложенных отсутствующему домочадцу, не обнаружив пищи, нападали на живых еще стариков и детей, каким-то особенным чутьём вычленяя тех, кто уже не мог сопротивляться. Бороться с крысами у людей не было сил, а крысоловов-кошек в городе не осталось. Их съели. «Соседского кота мы съели всей коммунальной квартирой еще в начале блокады», – во многих блокадных дневниках есть такие записи. Многим «суп из кошки» помог выжить. Повернется ли чей-нибудь язык их осудить?

Наверное, где-то кем-то, но точно, не в самом дворце, были также отловлены и употреблены эрмитажные коты.

В Кунсткамере до войны тоже жили коты. К сорок второму году в живых остался один. Серый, облезлый, он едва передвигался по музею, и сотрудники отщипывали по очереди крохи от своих пайков, подкармливая любимца. Все свято верили: пока кот жив, ничего не случится. Кот умер в конце января сорок третьего, через неделю после прорыва блокадного кольца.

Большая часть сокровищ дворца – миллион единиц – была эвакуирована, остатки коллекций перенесли в подвалы, там же в двенадцати бомбоубежищах жили более двух тысяч человек. В основном, конечно, сотрудники музея, не успевшие или не пожелавшие эвакуироваться.

Все пять зданий Эрмитажа казались ослепшими от холода и снега. Единственный источник света – императорская яхта Николая Второго «Полярная Звезда», стоявшая напротив дворца, – едва могла осветить несколько комнат. Заклеенные или забитые фанерой окна, темные залы, холод, сырость… На стенах вместо картин – пустые рамы с этикетками: люди верили, что ужас блокады когда-нибудь закончится, шедевры вернутся домой и займут свои собственные места, согласно оставленным биркам.

Как-то Шона решилась выбраться наверх и заглянула во дворец. Под ногами хрустела осыпавшаяся штукатурка, несколько раз она споткнулась об обвалившиеся капители колонн, сквозняк, хозяйски гулявший по анфиладам, заставлял вжиматься в обледеневшие стены. В одном из самых красивых – Двенадцатиколонном – зале сквозь огромную дыру от снаряда в потолке на наборный паркет падал снег. Мрамор и позолоту скрывала толстая шуба инея, по углам мешки с песком, лопаты.

Заглянула в один из кабинетов – за столом друг против друга мужчина и женщина. Оба – головами на столешнице. У женщины под щекой книга на арабском языке, мужчина прижал лбом рукопись, в желтых пальцах зажат карандаш. Спят?

Догоревшее пятно от свечки на блюдечке, на ресницах и волосах – иней… Мертвые. Видно, пытались работать до последнего вздоха, обманывая смерть. Кто-то умер первым. А второй продолжал читать или писать, не двинувшись с места – не мог. Во время обхода тела найдут и отнесут вниз, под научную библиотеку, там – эрмитажный морг.

По Итальянскому залу, куда Шона все же набралась сил подняться, медленно передвигалась группа юных курсантов, внимательно оглядывающих пустые стены, а худой желтолицый старик, Шона едва признала в нем искусствоведа и экскурсовода Павла Губчевского, вдохновенно рассказывал гостям о картинах, прежде занимавших пустые рамы. Прикрыв глаза, он описывал сюжеты, цветовую гамму, восторженно останавливаясь на мастерстве художников. В его сознании, это было очевидно, полотна по-прежнему висели на своих местах!

Богарди, навещавший дворец гораздо чаще, рассказывал, что видел такие же экскурсии в Голландских залах, их проводил тоже старый знакомец – Лев Пумпянский. Искусствовед не просто рассказывал о полотнах. Он читал свои стихи, посвященные картинам!

излагал он сюжет рембрандтовского «Блудного сына».

Зачарованный увиденным, Богарди прослушал всю экскурсию до конца, а потом наизусть читал кэльфам стихи, которыми Пумпянский ее заканчивал:

Кэльфы, тоже измотанные и едва таскавшие ноги, повторяли эти строки про себя: они совершенно отвечали их отношению к дворцу…

В марте сорок третьего Пумпянского тоже снесли вниз, под библиотеку.

Петербург вымирал, а крысы неуклонно плодились. (Да-да, конечно, город тогда назывался иначе – Ленинград, но кэльфы новое имя не приняли и никогда между собой им не пользовались.)

Последний снаряд упал на город 22 января 1944 года.

Побежденный Фимбульветер оставил его после себя разбомбленным, растерзанным, обессилевшим и – заполоненным крысами, немедленно набрасывающимися на продукты, начавшие поступать на склады. Теперь спасение города зависело… от кошек.

Но выживший кот на весь огромный город был один – Максим. Ходячий облезлый скелет. Шерсть с него сыпалась клоками, когти не убирались, от слабости он не мог даже мяукать. Чтобы уберечь Максима от съедения голодными домочадцами, хозяйка запирала его в комнате на несколько замков. То, что Максим выжил, – чудо! Посмотреть на кота-блокадника потом приходили целые экскурсии. И он, сознавая свою значимость, жил еще очень долго, умерев от старости лишь в конце пятидесятых.

Много позже город воздаст должное четвероногим защитникам и верным друзьям – в самом центре, на Малой Садовой, установят памятнике коту Елисею и кошке Василисе.

А тогда, после прорыва блокады, Петербургу требовались кошки. Много. По стране была объявлена кошачья мобилизация. Первой прибыла «мяукающая дивизия» из Ярославля. Четыре вагона. Обживались и осматривались прибывшие недолго – работа! Практически каждый блокадник хотел иметь в своей квартире кошку, за хвостатыми солдатами выстраивались очереди, конечно же, развернулась и спекуляция – на черном рынке кошка стоила 500 рублей, в десять раз дороже килограмма хлеба. Наступление на крыс было мощным и безжалостным, но, увы, численности ярославцев на весь город не хватало.

В конце войны прибыло еще пять тысяч кошек из Сибири. Крысы отступили. Часть сибиряков поступила на службу во дворец. Понятно, это были совершенно не подготовленные к работе коты, непрофессионалы. Крыс и мышей они истребляли, но к искусству оставались совершенно равнодушными, и даже когда из эвакуации вернулись коллекции и Эрмитаж стал снова действовать как музей, сибиряки не могли понять, отчего люди так трясутся над какими-то картинками, склянками, фитюльками.

Вышедшие из подземелий кэльфы, число которых тоже изрядно убавилось, немедленно приступили к воспитанию эрмитажных котов. Увы, процесс этот шел сложно и не очень успешно. Должно было вырасти новое поколение, родившееся уже тут, во дворце, с младых ногтей впитавшее пиетет к сокровищам и стремление их охранять.