Даниэль Труссони - Ангелополис

Заинтригованные увиденным, мы, опытные охотники на ангелов, решили проследить за ними. Что и сделали, держась поодаль от Годвина до тех пор, пока он не остановился на Рю-де-Тампль, где вместе с монстром вошел в ресторан. Они заняли место в задней части зала, подальше от людей. Мы не стали входить, это было слишком рискованно. Доктор превосходно знает меня – свою карьеру он начинал в качестве моего интерна – и потому заметил бы нас немедленно.

Лука вызвал коллегу – Владимира Иванова, человека, не знакомого Мерлину, – и послал его в ресторан для внимательной слежки. Владимир вошел в ресторан и сел за стойкой бара, наблюдая за ними. Через час ученый вместе со своею спутницей оставили заведение. Вскоре к нам присоединился Владимир, поведавший нам следующую неприятную информацию: Годвин провел целый час в разговоре с женщиной, в которой Владимир признал ангела-имима. По его мнению, исследователь сотрудничал с ангелом, он пространно рассказывал ей о своей работе, а в конце беседы передал свой чемоданчик.

Мы с Лукой обсудили увиденное, пытаясь догадаться о том, что именно было в чемоданчике, и в итоге решили последить за коллегой, прежде чем делать официальное сообщение. Дружеские контакты с врагом являются серьезным преступлением, но мы предположили, что у него могут быть какие-то особые причины для общения с небесным созданием. Мы решили подождать и просто понаблюдать.

Сделать это было несложно. Мерлин недавно получил в свое распоряжение соседнюю со мной лабораторию, и я имела возможность беспрепятственно следить за ним в течение многих недель. Он отдает работе семь дней в неделю, одинок и придерживается строгого режима. Периодически общаясь с ним, я не сумела заметить каких-либо странностей в его экспериментах.

Тем временем Лука начал просматривать дела, заведенные на пойманных ангелов. Он идентифицировал спутницу ученого. Ею была имим по имени Эно. Не стану вдаваться в подробности относительно личности этой твари; достаточно сказать, что появление такой персоны произвело отрицательное впечатление на нас с Лукой, и мы были вынуждены отнестись к поведению Годвина с большей подозрительностью.

Поздно вечером 30 мая, в одиннадцать часов, я увидела, что он покинул лабораторию и торопливым шагом направился по коридору. Доктор снова был в «тройке» и с чемоданчиком. Я последовала за ним к лифту, и он придержал передо мной дверь. Годвин держался почтительно, вежливо поклонился. Теперь ясно, что он должен был знать обо мне много больше, чем я подозревала. Много лет я думала, что некая неловкость, проявлявшаяся им в общении со мною, происходит из неумения контактировать с женщинами и что он слишком неопытен и наивен, чтобы чувствовать себя уверенно в присутствии привлекательной коллеги. Я считала его простоватым и невинным – и вскоре получила возможность убедиться в своей ошибке.

Мы стояли рядом в кабине лифта, и он опустил медную карточку-ключ в карман пиджака, так что уголок торчал снаружи. Быть может, сказывалось влияние Луки, однако я вдруг обнаружила, что прикидываю, каким образом можно завладеть ключом, какой обманный маневр следует предпринять, чтобы выкрасть его, и что делать потом, когда он окажется в моих руках. Если у Годвина были какие-то секреты, если он выдавал наши тайны нефилимам, как можно было заподозрить, доказательства могли найтись в лаборатории.

Пройдя мимо поста охраны, мы вышли из здания. Доктор остановил такси и спросил, не соглашусь ли я стать его попутчицей. Воспользовавшись возможностью, я влезла в машину. Мы поговорили о служебных делах, о новых экономических тенденциях в жизни ученых и прочих невинных предметах, но все это время я смотрела на металлический уголок, выглядывавший из кармана собеседника.

Я велела водителю остановиться и, вылезая из такси, якобы оступилась, навалившись всем телом на Годвина, открывшего передо мной дверь. Моя уловка застала мужчину врасплох. В наступившем смятении я выудила пропуск и спрятала в свой рукав. Но пока извинялась за неловкость, ученый уселся в машину и умчался в ночную даль.

Я немедленно возвратилась в лабораторный корпус и, используя ключ, легко проникла в помещение коллеги. Планировка оказалась тождественной моей лаборатории, но вместо оборудования для экспериментальной работы, которое он показывал во время наших собеседований, я обнаружила повсюду стопки дел и принялась просматривать их, надеясь найти что-либо, способное раскрыть причины связи Годвина с Эно.

Увиденное потрясло меня до глубины души. В папках было полно фотоснимков ангельских созданий в эротических позах, порнографических снимков нефилимов мужского и женского пола, садомазохистских совокуплений людей и ангелов – словом, все возможные изображения половых извращений. По мере того как я перебирала снимки, они становились все более жестокими и скоро стали изображать людей, мучимых, пытаемых и убиваемых нефилимами. Фотографии не скрывали удовольствия, какое эти твари получали от человеческих страданий, и даже теперь, имея перед собой некоторые из снимков, не могу поверить в их существование. Что еще более невероятно, одну толстую папку наполняли снимки жертв, брошенных после того, как они были использованы ради удовольствия. Окровавленные, покрытые синяками трупы, расчлененные и сфотографированные в качестве трофея. Ничего ужасней мне видеть не приходилось, и только тут я поняла, насколько далека была от повседневной жизни нефилимов, от тех кошмаров, которые они способны творить.

Как ученый, как коллега, я была готова поверить Годвину, что найденные снимки являются частью его работы. Если он занимался исследованием ангелической сексуальности, то мог воспринимать такие фото отстраненно, как рабочий материал. Впрочем, я не могла поверить, что дело обстоит именно так, – в дальнейшем выяснится, почему.

В ту ночь я надолго засиделась в лаборатории доктора. Кроме фотографий, я обнаружила некоторое количество предметов, имевших для меня существенный интерес, личный и профессиональный. Первым оказался документ, написанный моей матерью, Габриэллой Леви-Франш, и представлявший собой собрание ее полевых записок 1939–43 годов, когда она работала в качестве нелегального агента и посещала академию. Томик переплетен в красную кожу, означающую, что отчет был написан и опубликован с санкции совета. Тот период жизни Габриэллы был для меня тайной. Она никогда не рассказывала подробностей своей работы военных лет, и не только мне, но, кажется, вообще никому. Поэтому я открыла красную книжицу с любопытством и трепетом. Того, каким образом Годвин сумел получить ее в свое распоряжение и что именно интересовало его в результатах работы моей матери, я даже не стану касаться здесь. Только отмечу, что откровения отчета Габриэллы самым глубинным образом потрясли меня и впоследствии оказали воздействие на все аспекты моей жизни.