Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса III

– Только в этом сне ты был сам на себя не похож, – говорит Беата. – Ты вообще был девчонкой, представляешь?

– Ну ничего себе, – Йош притворяется возмущенным. – Видит во сне что попало, а я потом расхлебывай. Девчонка-то хоть хорошенькая?

– Очень! Рыжая, золотоглазая, с тонкими цыганскими руками, на которых гремели и сверкали десятки дешевых разноцветных браслетов. Но учти, звон ее побрякушек совершенно не мешал мне знать, что ты – это ты. И любить тебя как саму жизнь. Впрочем, во сне так оно и было, эта девчонка была моей жизнью, а я – ее, уже поэтому нам следовало держаться вместе. И нам это чертовски нравилось.

– Все-таки имей в виду на будущее, в чужих снах я предпочитаю выглядеть как наяву, – ухмыляется Йош. – Если это слишком скучно, можно добавить пару-тройку ангельских крыльев. Или, скажем, сияющий меч в руки и корону на голову – для солидности. И больше никаких отклонений от канона, пожалуйста.

– Я постараюсь, – говорит Беата. – Но во сне, сам знаешь, трудно за всем уследить. Оно ускользает, разбегается и превращается. Черт знает во что оно превращается, дружище Йош. Вот и сейчас…

Беата просыпается, уткнувшись носом в окно, от прикосновения холодного стекла ко лбу.

Там, за окном, улица Русу, там идет дождь и, ловко лавируя между струй, плывут небольшие серебристо-зеленые рыбы. Беата смотрит на рыб. «Не проснулась, – думает она. – Так и знала, я просто еще не проснулась».

Беата моргает. Рыбы исчезают. Дождь остается.

Будем честны, – думает Беата. – Никакого Йоша нет. И никогда не было. И Веры нет, и Томы. Как бы тебя ни звали, тебя все равно нет, и это, конечно, совершенно непоправимо, потому что без тебя жизнь лишается доброй половины смысла. Нет, не так. Не половины. Без тебя жизнь лишается всего своего смысла сразу, будем честны. Я это, конечно, переживу, не вопрос. Вопрос совсем иной: зачем?

От таких мыслей впору расплакаться, но слезы, думает Беата, могут смыть воспоминания, которые еще не ушли, пока совсем рядом, где-то здесь, между лбом и холодным стеклом, поэтому лучше стоять спокойно, не шевелясь, ждать, пока память о сновидениях вернется, не может не вернуться…

И тут звонит телефон.

Беата берет трубку, слушает. Она все еще стоит, уткнувшись лбом в оконное стекло, поэтому ее улыбка достается серебристо-зеленым рыбам, ловко лавирующим между дождевых струй. Будем честны, это чертовски несправедливо, рыбы не интересуются выражениями человеческих лиц и совершенно в них не разбираются. А улыбка изумительно хороша.

– Представляешь, – говорит наконец Беата, – столько всего мне снилось сегодня, великолепной, неподражаемой божественной ерунды, столько разных вариантов тебя, столько твоих лиц, рук и имен, что проснулась и решила сдуру, что ты – это просто сон. Думала, наяву тебя нет. И не было никогда… Не то чтобы огорчилась. Просто перестала понимать, как и зачем дальше жить.

– Что? – переспрашивает Беата. – Да, – говорит она, – да! Теперь снова все более-менее ясно. По крайней мере, я совершенно точно знаю, с чего следует начать эту удивительную новую жизнь наяву. Мы встретимся в кафе на берегу апельсиновой реки, вытекающей из твоего правого виска, будем пить кофе и закусывать его свежайшими огурцами… Что? Конечно я шучу. Нет, не так. Будем честны, я серьезна как никогда. Просто немного запуталась.

Проснувшись, Беата смотрит в окно.

Будильник был поставлен на половину седьмого, но Эрика проснулась раньше. Подскочила, как ужаленная: «Сегодня на работу! Уже вот прямо сегодня!»

Глупо так нервничать из-за места в кафе, даже если тебе предстоит самый первый рабочий день. Но Эрика всегда умела себя накрутить, для паники ей даже повод не требовался, предлога достаточно.

«Первый день, – думала она, пока стояла под душем. – Первый раз, мамочки. А я так и не запомнила, где у них что лежит. И что как называется. И буду все время ошибаться. И всех подведу. И вылечу еще до конца смены. А если даже не вылечу, на меня весь день будут орать. Или не орать, а просто молча отодвигать в сторону и все за мной переделывать. А я буду стоять как бревно и смотреть, как надо, но все равно ничего не запомню. И даже заплакать будет нельзя. Ох».

Почти решила позвонить и сказать, что передумала, но звонить почему-то оказалось даже страшней, чем идти на работу. Да и рано еще звонить.

Завтрак не лез в горло, пришлось ограничиться кофе. Хоть и глупо это – пить кофе перед рабочим днем в кафе. Где ничего, кроме кофе, до конца смены не предвидится, зато его – хоть залейся. Но все равно сварила полную джезву и выпила на балконе, выкурив сразу три сигареты, одну за другой. Говорят, курение успокаивает.

Врут.

Пока шла по мосту, соединяющему Жверинас с проспектом Гедиминаса, а потом по самому проспекту, длинному, как июньский день, думала: «Главное – это, конечно, напарница. Хоть бы хорошая попалась. Добрая. Ну пожалуйста! Чтобы объяснять умела, не кричала и не раздражалась. Такая, чтобы рядом с ней ничего не было страшно, а наоборот, весело, как игра. Тогда справлюсь».

Думала: «Пусть она будет старше меня. И выше. Такая большая, даже немножко полная, как мама. И спокойная-спокойная. И глаза обязательно голубые, и волосы светлые, и румянец, как будто только что с мороза вошла. И ямочки на щеках, когда улыбается. Чтобы совсем-совсем не страшно».

Думала: «Пусть ее зовут Байба, как ту девочку-латышку, с которой мы подружились на море, потому что жили в соседних домиках. Мне было шесть лет, а Байбе восемь, но она совсем не задавалась. Брала с собой гулять, душила своими духами, все время рассказывала, что ей приснилось, рисовала бальные платья для моей бумажной куклы, а еще научила вязать – первую петлю снять, лицевая, изнаночная, лицевая, изнаночная, а потом целый ряд изнаночных, и все сначала. Господи, до сих пор помню, а ведь спицы с тех пор в руки не брала. Может, зря?»

Так замечталась, сама не заметила, как пришла.

– Привет, – говорит Байба. – Ты новенькая, да? Волнуешься? Ничего, я тоже волновалась, когда в первый раз на работу вышла. Тут одно плохо: когда человек нервничает, кофе получается невкусный, как ни старайся, а это было бы обидно. Поэтому сегодня работать буду только я. А ты – играть, как будто работаешь в кафе. Если что-то сделаешь не так, не беда, сегодня тебе все можно. Игра есть игра.

Эрика смотрит на нее, открыв рот. «Надо же! Именно такая, как я хотела, – думает она. – Большая, добрая, беленькая, румяная как с мороза и даже ямочки на щеках. Только глаза не голубые, а серые. Но это, наверное, от электрического света».

Ромас проснулся с мыслью: «Хочу, чтобы моя девушка работала в кафе». Начал думать об этом во сне, а окончательно сформулировал уже наяву, вполне отдавая себе отчет, что к наступившему бодрствованию эта мысль отношения не имеет. Озадаченно улыбнулся – надо же, чего только не приснится. Встал, радуясь, что сегодня можно никуда не торопиться, отправился на кухню кормить кошку и заваривать чай. Кофе Ромас тоже любил, но варил кое-как, а потому предпочитал пить в кофейнях.