Дин Кунц - Город (сборник)

– Не испытывай ненависти к себе, Иона. Ты – не твой отец и никогда бы не сделал ничего подобного. Ты должен оставаться самим собой, и мы по-прежнему вместе. Ты – все, что у меня есть, Иона. Только ты. Только.

Его обещание никогда не плакать дотянуло лишь до этих слов.

Очень много людей приходили ко мне в больницу, но одна, которую я ждал больше всего, – мисс Перл – так и не появилась. Она говорила, что помогла мне даже больше, чем следовало, и все, что могло произойти дальше, зависело только от людей, живущих на улицах города, и на мою роль в том, что могло случиться, повлиять мог только я. Но я все равно надеялся увидеть ее вновь.

Пока мы не уехали домой в двадцатилетнем «Кадиллаке» моего дедушки, я не задумывался о стоимости лечения. Знал, что у нас есть недорогой страховой полис, а тут внезапно до меня дошло, что лечили меня по высшему разряду.

– Больница отказывается выставлять нам счет, сладенький, – пояснила мама, пристроившись рядом со мной на заднем сиденье. – И все врачи-консультанты тоже. Нам милостыня не нужна. Мы просили позволить нам все оплатить, но никто не пожелал взять ни цента. Я не знаю, это католическая больница и, возможно, причина в том, что бабушка столько лет проработала у монсеньора.

– Тогда можно не сомневаться, что на свете есть хорошие люди, – ответил я.

– Безусловно, есть, – согласилась мама.

– Я горжусь тем, что сегодня работаю шофером у двух лучших из хороших, – откликнулся из-за руля дедушка. – Предлагаю остановиться у «Баскин-Роббинса» и лишить их трех кварт мороженого. Сорт каждый выбирает сам. Что скажете?

– Меня дважды просить не придется, – ответила мама.

– У меня можно было не спрашивать и в первый раз, – ответил я.

– Как вам известно, в нашей семье по-прежнему действуют определенные правила по части обжорства. Так что все мороженое мы сегодня не съедим.

Прибыв домой, я обнаружил, что ступени переднего крыльца заменены длинным пологим пандусом. И дверные проемы на первом этаже, как входные, так и внутренние, стали шире, чтобы пропускать инвалидную коляску. Сама она стояла в гостиной, и дедушка усадил меня на нее, строго предупредив, что в доме разрешен минимальный скоростной режим. Ковры убрали во всех четырех комнатах первого этажа, обнажив паркет, – линолеум на кухне, – и мебель переставили, чтобы облегчить мне перемещения. Из столовой мебель убрали полностью, заменив ее мебелью моей спальни на втором этаже.

Самые серьезные изменения претерпел кабинет дедушки на первом этаже, который в мое отсутствие превратился в ванную. Низкая раковина позволяла подкатиться прямо к ней. Благодаря крепким стальным поручням по обе стороны унитаза, я мог самостоятельно перебираться с коляски на трон и обратно, не боясь упасть. Ванну тоже снабдили специальными держалками.

– Как вы могли сделать все это за девять дней? И сколько это стоило?

– Все просто, – ответил дедушка. – В нашу церковь ходит много людей, умеющих работать как руками, так и головой, и они живут по соседству. Это все добровольный труд. Мы их даже не просили, они сами пришли к нам. Плюс по части малярных работ равных мне нет, пусть я и говорю это сам. Мы заплатили только за материалы, а на это деньги мы нашли без труда.

Я видел, что доброта соседей тронула его.

Но вот чего я не знал, не знал долгие годы, потому что от меня это скрывали: одна из городских газет попыталась что-то выжать из того факта, что я оказался в банке в тот самый момент, когда мой отец оставил там портфель с бомбой. Произошло это еще до того, как пресса начала работать в унисон и перемалывать людей, выплевывая останки, исключительно ради собственной забавы, поэтому атака не получилась согласованной.

Журналисты двух других ведущих газет, обратившись в полицию, узнали, что мой отец ушел от нас и развелся с моей матерью, что давно уже наша семья и друг семьи с подозрением относились к его действиям и людям, с которыми он свел знакомство. Детектив Накама Отани заявил, что без помощи семьи Бледсоу – мама вновь взяла девичью фамилию – полиция не смогла бы так быстро установить личности тех, кто совершил это чудовищное преступление в Первом национальном банке. Он также сказал, что не окажись я там, не заметь своего отца, те, кто находился в вестибюле, не успели бы отбежать в сторону или укрыться, так что жертв было бы гораздо больше. «Мальчик мог убежать и спастись, но он попытался спасти других, – подвел итог детектив Отани. – И за свою храбрость больше никогда не сможет ходить». После этого и первая газета, поначалу пытавшаяся облить меня грязью, присоединилась к остальным и произвела в герои.

Мои мама и дедушка убедили всех, от медсестер до наших друзей, что эта информация – путь от злодея до героя – не принесет мне пользы и только вызовет эмоциональную и психологическую травмы. Мы были музыкальной семьей и хотели слышать аплодисменты не за то, что поступили правильно в критический момент, как могли бы поступить и другие. Нет, мы ждали их за нашу мастерскую игру на рояле или прекрасное пение.

Мама и дедушка поступили мудро. Учитывая чувство вины и печаль, я, возможно, попытался бы укрыться за ярлыком «герой», более того, мне бы этот ярлык приглянулся. Я достаточно хорошо себя знал, чтобы осознать, что я сделал бы именно такой выбор. И такое высокое самомнение в столь раннем возрасте могло искалечить мою последующую жизнь ничуть не меньше паралича.

В четверг, когда я прибыл домой, кабинетный рояль по-прежнему стоял в гостиной, хотя скамью поставили новую. Размеры сиденья не изменились, но добавилась подбитая спинка. Как я со временем выяснил, мне потребовались годы, чтобы научиться сидеть на стуле без подлокотников, не боясь свалиться с него, а на скамье без спинки я не усидел бы никогда. К счастью, за два года я вырос, и отпала необходимость елозить по скамье, чтобы дотянуться до крайних клавиш.

Мой дедушка модернизировал свой любимый «Стейнвей», изуродовав его до такой степени, что сердце мое упало. Он придумал способ, позволяющий мне пользоваться всеми тремя педалями, пусть ноги ничем не могли мне в этом помочь. Он снял верхнюю крышку, выставив клавиши напоказ, а в передней стенке просверлил три дырки, через которые вставил стержни с круглыми набалдашниками. Каждый стержень проволокой через два блока соединялся с соответствующей педалью. Она включалась, если стержень вытягивался вперед, выключалась при нажатии на стержень. «Некрасиво, не идеально, но работает», – заверил он меня. Даже играя Моцарта, если возникало желание импровизировать, я мог свободной рукой потянуть за стержень или нажать на него.

Кроме того, имелись специальные удлинители, которые до этого лежали в стороне. Немного нервничая, хотя голос оставался серьезным, так же, как лицо, дедушка показал мне, что к чему. Благодаря удлинителям набалдашники выдвигались вперед на высоте десять дюймов над клавиатурой. Их покрывала губчатая резина, и я, играя и чуть наклонив голову, мог тянуть набалдашник зубами, а отодвигать подбородком.