Дин Кунц - Город (сборник)

Он вздохнул и сказал себе:

– Старик, ты – музыкант, а не боевик.

Я открыл глаза, вырвавшись из сна, но не потому, что услышал какое-то слово, долетевшее ко мне во сне. Нет, кто-то вроде бы шепнул его мне на ухо.

Осознал, что заснул, оставив фонарик включенным. Слабый луч тянулся по простыне… упираясь в предмет, который я сразу не смог опознать, что-то круглое на самой границе света.

Я приподнялся, опираясь на локоть левой руки, протянул правую к этому предмету, скинул с кровати и сразу понял, что это: глаз набивной игрушки.

– Проныра и врун, – произнесла Фиона Кэссиди.

Я попытался вскрикнуть и не смог. Горло перехватило, воздух не мог вырваться из легких.

Выступив из темноты, она включила лампу на прикроватном столике и улыбнулась мне. Но доброта или веселье в улыбке отсутствовали напрочь.

Она подрезала волосы, выкрасила их, сильно загорела, но я бы узнал ее, даже если бы она добавила и других изменений. Лезвие ножа блестело в свете лампы.

– Перелезай на коляску, калека.

Я послушался не сразу, и она рассекла воздух перед моим лицом, заставив меня отпрянуть от сверкнувшего лезвия.

– Нет в тебе джуджу, мальчик, – с презрением бросила она, – и никогда не было. И никакого джуджу в фетишах, которые ты держишь в жестянке из-под сладостей.

Я чуть не схватился за медальон, который висел под пижамой, но сдержался, потому что знал: она поймет, найдет медальон и отберет его у меня.

– На коляску, калека !

На пятый этаж мистер Смоллер поднялся, никого не встретив. В квартире 5-В ключ легко и быстро отпер оба дверных замка.

Теперь его могла остановить только дверная цепочка. Наверное, просунув руку в щель, он сумел бы с ней справиться, но беззвучно, скорее всего, не получилось бы… Он улыбнулся, обнаружив, что дверь на цепочку не заперта. Вот к чему приводила потеря бдительности. Он медленно открыл дверь.

Он знал, что мистер Иошиока на работу уходит рано, зимой даже до восхода солнца, а сейчас наверняка спит. Ожидая столкнуться с темнотой, мистер Смоллер захватил фонарик, но в гостиной скульптуру придворной дамы в кимоно подсвечивала горевшая над ней лампа. Эта дама, вероятно, представляла собой объект поклонения в той религии, которую исповедовал этот странный маленький портной.

Слабый свет просачивался также из кухни, но не раздавалось ни звука, то есть Иошиока не мог находиться там, готовя что-нибудь из еды.

Держа в правой руке пистолет с глушителем, а в левой фонарик (линзу он прикрыл рукой, чтобы приглушить луч), Смоллер пересек гостиную, направившись к коридору.

Он несколько раз бывал в квартире, ремонтировал сантехнику, чинил заклинившее окно, поэтому знал, что спальня Иошиоки за первой дверью справа, которую он нашел открытой.

Маленькая лампа, высотой примерно десять дюймов, с абажуром цвета янтаря, стояла на алтарном столике у стены, освещая – похоже, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, – фотографии мужчины и женщины средних лет и юной девушки. Увидев фотографии впервые, Смоллер предположил, что это родственники, но спрашивать тогда не стал.

Портной сладко спал в постели.

– А вот и наш герой, – объявила Фиона Кэссиди, быстро выкатывая меня из спальни, которая раньше служила столовой. – Спаситель банкиров и других отвратительных типов. – Она закатила меня в гостиную, где плотно зашторили все окна. Горела только одна лампа, рядом с дедушкиным креслом, свет отражался от капель воды на натертом паркетном полу.

Я с облегчением увидел, что миссис Лоренцо жива, сидит на диване в длинной широкой сорочке, в которой, вероятно, спала. Выглядела испуганной, но и рассерженной.

Рядом с ней стоял Лукас Дрэкмен, узнаваемый, несмотря на иссиня-черные волосы. А у кабинетного рояля расположился мой отец.

– Значит, это ты доставил нам столько хлопот, – процедил Дрэкмен. – Как вышло, что из-за такого замухрышки у нас возникли проблемы?

Дышать я уже мог, говорить – нет. Но подозревал, что в такой ситуации лучше всего помалкивать.

– Твой японский дружок уже мертв, замухрышка. Что ты об этом думаешь?

Меня мутило, я чувствовал себя слабым и побежденным, но прикусил язык, чтобы не заплакать. Не хотел радовать его своими слезами.

Дрэкмен повернулся к моему отцу.

– Я думаю, это должен сделать ты, – и указал на пистолет, который отец держал в руке, стволом в пол.

Кем бы он ни был, сколько бы раз ни бросал меня и мать, пусть даже он любил только себя, я думал, что после этих слов он застрелит Дрэкмена. Я знал, что застрелит.

Вместо этого, избегая моего взгляда, Тилтон спросил:

– Мы должны это делать? Почему мы должны это делать?

– Потому что нас знают, – ответил Дрэкмен. – Из-за этого замухрышки. Нас знают, за нами охотятся, и нам нечего терять. Единственное, что у нас теперь остается – это террор. Все должны нас бояться, один наш вид должен ввергать их в ужас, потому что мы способны на все. Они должны нервничать, зная, что имеют дело с нами, терять контроль над собой, и тогда, возможно, они не смогут искать нас в полную силу. Террор, чел. Это наш единственный друг. Ты породил этого замухрышку, ты и сотри его с лица земли.

Мой отец покачал головой. Я вновь подумал, что он застрелит Лукаса Дрэкмена. Но он лишь покачал головой.

– Ты хотел избавиться от него до того, как он родился. Она этого не сделала, твоя Сильвия, но ты хотел. Если ты хотел, чтобы этого маленького ублюдка вычистили до того, как он родился, почему так трудно сделать это теперь?

Мой отец не смотрел на меня, не мог, и я знал, что он никогда не застрелит меня… и Дрэкмена – тоже. Несмотря на все его разговоры о том, что когда-нибудь у него будет ресторанная сеть с целой армией сотрудников, дальше разговоров дело пойти не могло. Он не был лидером, а потому его мечты всегда так и оставались мечтами. Он мог только идти за тем, кто мог его использовать и манипулировать им.

Когда Тилтон положил пистолет на рояль и сел на скамью, поза его говорила не о поражении, а о слабости. Ему хотелось, чтобы этот эпизод его жизни поскорее закончился, и он мог перейти к следующему, который, возможно, будет лучше.

Лукас Дрэкмен подошел ближе и посмотрел на меня сверху вниз поверх поднятого и нацеленного мне в лоб пистолета с глушителем.

Миссис Лоренцо рыдала и просила их не делать этого и одновременно молилась за нас. И при всем моем испуге я подумал, какой она испытает ужас, увидев, как мне выстрелят в лицо.

Хотел закрыть глаза, но не закрыл. Он бы опять назвал меня замухрышкой, а то и похуже.

Он обошел мою каталку сзади, я задался вопросом, а зачем, и тут он приставил пистолет мне к затылку.

Когда я посмотрел на Фиону Кэссиди, увиденное ужаснуло меня до такой степени, что я отвел взгляд. В ее горячих глазах заметил что-то отличное от нее самой, что-то обитавшее в подсознании, а теперь поднявшееся на поверхность, словно какое-то глубоководное чудовище.