Дин Кунц - Город (сборник)

Бич билдербергеров расстался с частью волос, наголо обрив голову. Зато отрастил усы, густые и жесткие. Хотя раньше похудеть ему никак не удавалось, за шестнадцать дней он сбросил десять фунтов. Причину видел в том, что впервые в жизни «делал что-то важное». Взорвав банк, заработав целое состояние, надрав зад обществу, он значительно повысил самооценку, так что теперь и внешне хотел выглядеть лучше.

Дрэкмен выкрасил светлые волосы в черный цвет и начал отращивать бороду, которую тоже приходилось красить. Несмотря на необходимость, ему это очень не нравилось, потому что он предпочитал быть блондином.

Так же, как мистер Смоллер, Тилтон тоже побрил голову и отращивал усы. Он не думал, что изменил свою внешность в достаточной степени, чтобы появляться в публичных местах, когда его разыскивают полиция, ФБР и все, кому не лень. Не хотел возвращаться в город. Не хотел участвовать в реализации очередного замысла Лукаса. Этот человек пугал его до смерти, да еще он слишком глубоко увяз и знал, что не сможет убежать. Потому что в одиночку выжить и остаться на свободе ему не удастся.

Ему недоставало Авроры. Та знала, как можно успокоить мужчине нервы. Она втянула его в эту историю, точно так же, как он втянул Смоллера. Игра в революцию возбуждала эту женщину: для нее это был роман, разворачивающийся в реальной жизни, щедро сдобренный насилием. Что-то острое было в Авроре, о чем он поначалу не подозревал, и по какой-то причине мужчинам хотелось резаться об это острое. Он думал, что она очень умная, до того, как начал проводить с ней много времени. Теперь подозревал, что она примитивна до предела.

«Дворники» на ветровом стекле шуршали, шуршали и шуршали, словно молоток ритмично бил по чему-то мягкому, но время от времени резиновые щетки извлекали из стекла пронзительный звук, напоминающий скулеж побитого зверька.

Малколм остался на обед с дедушкой, миссис Лоренцо и со мной. Мама уже уехала в «Бриллиантовую пыль». Мы пообедали овощным салатом, жареным мясом с кисло-сладким соусом, морковью с тархуном и зеленой фасолью с мелко нарезаным луком.

Дедушка сказал, что слишком сыт, чтобы прямо сейчас съесть кусок пирога с персиками, но, возможно, насладится им позже, вернувшись после выступления в ресторане отеля. Из-за плохой погоды уехал он пораньше, убедившись, что миссис Лоренцо заперла парадную дверь на оба врезных замка.

За обедом настроение Малколма немного улучшилось. Он с удовольствием уплетал ванильное мороженое, пока миссис Лоренцо выкладывала на три тарелки по куску пирога с персиками.

– Ты в порядке? – спросил он, поставив передо мной тарелку с пирогом.

– Я? Конечно. Все отлично.

– У тебя нет изжоги или чего-то такого?

– Изжоги?

– Ты постоянно хватаешься за грудь.

Медальон. Я то и дело прикасался к люситовому сердечку, словно какой-то вор мог сдернуть его в цепочки и удрать с ним.

Троица прибыла в город, когда черное небо все увереннее пожирало дневной свет. Молнии больше не сверкали, зато дождь лил как из ведра, и некоторые перекрестки уже покрылись водой.

Судя по считаным автомобилям на стоянке, свободных мест в мотеле хватало. Это двухзведное заведение располагалось в районе, который едва тянул на одну звезду.

Лукас припарковался рядом с номером четырнадцать. Никого не заметил, когда постучал в дверь. После того как Фиона впустила их в номер, вновь посмотрел направо, налево, но вновь никого не увидел на крытой дорожке, которая тянулась вдоль мотеля.

Она заранее принесла из кулинарии сандвичи и картофельные чипсы. Они взяли из раковины, засыпанной льдом, бутылки с пивом.

Двое сели на стулья, двое расположились на кровати. Понимая, какие тонкие в подобных мотелях стены, говорили они шепотом, но, по большей части, молча ели.

Дрэкмен видел, что Фиона взведена и очень нервничает. Она пила «Маунтин дью», а не пиво, но завела ее не газировка с избытком кофеина. Однако, чем бы она ни закинулась, ее состояние определялось не наркотиками, а приближением намеченной операции. Ей не терпелось приступить к делу. Фиона обожала действо – не ожидание. И ей особенно хотелось добраться до членов семьи Бледсоу.

Дрэкмен решил напомнить им, что они – часть чего-то большого, захлестнувшего всю страну.

– Как вам все эти бунты, а? Нью-Йорк, Толедо, Гранд-Рапидс. Как это было круто, в Гранд-Рапидсе?

– Детройт – наполовину выжженный город, – вставил Тилтон.

– Карл Сэндберг умирает, – Фиона вздохнула.

Смоллер нахмурился.

– Это еще кто?

– Поэт.

– А-а, все это фальшивое дерьмо, эти рифмы и все такое.

– Стихи Сэндберга – не рифмы.

– Не рифмы? Тогда почему он – поэт?

– Потому что он так говорит.

– Тогда и я – чертов поэт! – воскликнул Смоллер.

– Мы все – поэты, – указал Дрэкмен.

– Мы все – что-то, – поддакнул Тилтон.

Фиона зыркнула на него лиловыми глазами.

– Ты в этом участвуешь?

– Я же здесь, так?

До одиннадцати вечера в дом Бледсоу они входить не собирались.

Дрэкмен глянул на часы. Вечер предстоял долгий.

После ухода Малколма миссис Лоренцо захотела поговорить за чашкой кофе. Мы остались у кухонного стола, и мне тоже налили чашку. Жить с нами ей очень нравилось, и она уже не плакала всякий раз, когда упоминала в разговоре мужа, из чего я сделал вывод, что она свыкается с его утратой. Но она провела в одиночестве год и могла о многом подумать, благо свободного времени хватало. Я предполагал, что этими мыслями ей хотелось с кем-нибудь поделиться.

За кофе она рассказала мне, что больше всего любила, любила сердцем и душой, своего отца, мужа, Бога и еду. Ее отец умер молодым. Так же, как муж. С Богом, при всей ее любви к Нему, проблема заключалась в том, что Он оставался невидимым, и она располагала только одним способом узнать, как сильно Он любит ее: читать Святое Писание, а ей это давалось нелегко. Тогда как любовь, которую она вкладывала в готовку, каждодневно возвращалась к ней ароматом положенного на тарелку.

Она прекрасно понимала, что обжорство – смертный грех, но не волновалась об этом по трем причинам. Во-первых, формально под обжорством понималось немереное потребление еды и выпивки, а миссис Лоренцо не пила. Во-вторых, перед тем как поесть в одиночестве в своей квартире, она молилась, благодарила Господа за все то, что он послал ей на стол, а потому считала: если бы Господь не одобрял объем порций, которые она съедала, он бы сделал ее беднее, чтобы она не могла позволить себе такого количества еды. Или лишил бы ее кулинарного таланта, который Он сам ей и даровал. И, в-третьих, она вела учет съеденного и если полагала, что где-то позволила себе лишку, то в конце недели каялась в этом на исповеди и получала отпущение грехов.