Юлия Остапенко - Свет в ладонях

Клайв растолкал напарника, с которым делил комнату в казарме, и спросил, когда принесли письмо. Напарник, зевая и почёсывая подмышку, ответил, что вроде бы вчера вечером.

Клайв опять чертыхнулся и принялся одеваться, в волнении надев сорочку наизнанку и потратив не менее четверти часа на поиски второго сапога.

В конце концов, облачившись в свой лучший мундир, нацепив шпагу и отчаянно жалея, что не удосужился вовремя начистить эполеты, Клайв Ортега отправился во дворец Зюро.

Там его уже ждали в большом нетерпении. «Трое братьев» из Малого Совета не привыкли ждать кого бы то ни было. В особенности это касалось их предводителя, Монлегюра, который порой, из всё тех же соображений изощрённой манипуляции, заставлял томительно дожидаться себя, но сам адски не любил пребывать в неизвестности.

«Три брата» сердились на Клайва Ортегу, но когда он ворвался наконец в Зеркальный зал, предназначенный для приёмов, щёлкнул каблуками и гаркнул своё имя, «трое братьев» ничем не выдали своего возмущения. Только Киллиан сердито пыхнул сигарой, пуская Ортеге клубы дыма прямо в лицо.

Зато Монлегюр, справившись с раздражением, даже сумел любезнейшим образом улыбнуться.

– Мы ждали вас ещё вчера вечером, капрал.

– Виноват! Был в увольнении, получил послание только сегодня утром, господин генерал! Явился, как только прочёл!

– Не стоит звать меня генералом, что вы, что вы, – сказал Монлегюр, всё так же маслено улыбаясь. – То титулы давних времён, когда вы были ещё младенцем, а мы – молоды, наивны и во многом заблуждались. О, сколь во многом мы заблуждались…

Клайв понимающе хмыкнул. Стюарт Монлегюр во время революции примкнул к повстанцам и за полтора года смуты прытко дослужился до генерала Повстанческой армии. Говаривали, что он был одним из главных претендентов на пост главы новообразованной Шармийской республики; и ещё говаривали, что именно он в конечном итоге предал повстанцев, открыв ворота подоспевшим частям монархистов, которые ворвались затем в Салланию и жестоко подавили бунт. В сущности, только это объясняло, почему он не был казнён немедленно после восстановления монархии, а сохранил все свои титулы и положение, лишившись лишь генеральского чина. Однако в курсе современной истории, читавшемся в Академии ле-Фошеля, Стюарт Монлегюр упоминался в основном в связи со своими военными заслугами, оттого взволнованный Клайв и оконфузился, обратившись к нему столь неуместным образом.

Впрочем, Дердай с Киллианом лишь добродушно усмехнулись. Они оба во время революции отсиживались в своих поместьях в глубине страны, дожидаясь, пока буря утихнет, чтобы затем примкнуть к победившей стороне. Так вышло, что победившей стороной в некотором смысле оказался именно Монлегюр. Во всяком случае, он больше всех прочих выиграл от революции и её плодов.

– Присаживайтесь, капрал. Выпейте пуншу. У вас, я так понимаю, была бурная ночь? Добрый пунш вам сейчас не повредит. Хотите сигару?

Стюарт Монлегюр был само гостеприимство, и подобное радушие, оказываемое одним из сильнейших людей в королевстве простому служаке, выглядело просто дико, если не сказать подозрительно. Клайв так опешил, что сел в предложенное кресло и не заметил, как «трое братьев», переглянувшись между собой, пододвинулись вместе со своими креслами к нему поближе, смыкая круг и отрезая пути к отступлению.

Всё ещё ничего не понимая, Клайв выпил пунш, но отклонил сигару, потому что не курил.

Стюарт Монлегюр глядел на него с какой-то отеческой нежностью, смешанной со столь же отеческой снисходительностью. Клайв неловко поёрзал в кресле. Он уже совершенно уверился, что к побегу Джонатана эта встреча не имеет никакого отношения, но мысль эта теперь почему-то не вызывала у него облегчения, а даже слегка пугала.

Он испугался ещё больше, когда Монлегюр спросил:

– Что вы думаете о люксии, друг мой?

Вопрос был в высшей степени странным, впрочем, не более странным, чем вся эта ситуация. Клайв откашлялся и повторил то, что совсем недавно уже объяснял девице Клементине – правда, в более вежливых выражениях, понимая, где находится, и всё ещё немного робея. Зал был такой большой, а Клайв в нём – такой маленький, и эти трое великих мужей, властителей мира, придвигались к нему так близко и так внимательно слушали его несвязную речь, что он стал сбиваться всё больше, запутался и наконец замолчал, чувствуя себя крайне глупо.

– Правильно ли я понял, – елейным голосом проговорил Монлегюр, глядя на Клайва всё так же нежно, – что вы осуждаете широкое внедрение люксиевых технологий в производство и вообще не приветствуете экономическую политику нынешнего короля?

Если бы Клайв не был взвинчен и сбит с толку всей этой катавасией, он бы обратил внимание на словечко «нынешнего», обронённое Монлегюром как бы между прочим. Но Клайв был в замешательстве и только яростно замотал головой, уверяя, что совсем он не приветствует никакую политику… то есть, конечно, он хотел сказать – не осуждает, и всё такое… ему вообще до этого дела нет, он простой капрал и смуту никогда не сеял, пусть спросят хоть капитана ле-Родда.

– Непременно спросим, – кивнул Монлегюр. – Но пока что скажу вам, друг мой, что вы напрасно так беспокоитесь, ибо и я, и мои досточтимые коллеги вполне разделяем вашу критическую позицию.

Дердай с Киллианом усердно закивали. Клайв открыл рот – и закрыл, так и не придумав, что сказать. Он уже совсем перестал что-либо понимать. Трое сильнейших государственных мужей Шарми вызывают к себе простого городского стражника, чтобы заверить, что целиком разделяют его недовольство экономической политикой монарха.

«Да не белая ли горячка у меня?» – озарило наконец Клайва, и он украдкой ущипнул себя за тыльную сторону ладони. Однако Стюарт Монлегюр, сидящий прямо напротив него, никуда не пропал и даже не подёрнулся рябью. Вместо этого он встал и принялся прохаживаться по залу, доверяя своё величественное отражение двум десяткам огромных зеркал, развешанных по стенам и делавших зал ещё более огромным, а людей – ещё более маленькими.

– Воистину, в трудные времена мы живём, мой юный друг, в нелёгкие времена! Смута уж четверть века как осталась позади, а печальные плоды её пожинаем мы до сих пор. Королевство Миной, издревле бывшее нашим заклятым врагом, вновь копит силы для того, чтоб нанести новый удар – и мы ничего не делаем, чтобы себя оградить! Люксиевые богатства, не дающие покоя нашим врагам, нам дали слишком много покоя, расслабили нас, расхолодили, разбаловали, притупив нашу бдительность и сморив праздностью. Вы говорили, кажется, что големы теперь на заводах исполняют всю работу, и чернь болтается безо всякого дела. Истинно так – а ведь всем известно, что праздность черни есть самое великое зло! Пока чернь занята – она послушна. Отбери у неё плуг, мотыгу, стамеску, топор – и она начнёт пить, болтать, буянить и затевать революции. А новая революция как никогда опасна сейчас, когда минойский враг стоит уже почти у самых наших ворот. И вот туда, туда, в сторону северной границы надлежит направить всю силу и мощь люксия – на борьбу с врагом, а не на бессмысленные развлечения. В прошлом месяце граф ле-Гус на своём балу жёг тысячу двести люксиевых ламп, а затем устроил люксиевый фейерверк – вы видали, должно быть, посреди ночи всю столицу озарило светом, как в самый солнечный полдень. Какое сказочное, какое безумное и преступное расточительство! Да, некоторый подъём в экономике использование люксия на фабриках нам дало. Но что толку, если нас захватит враг, и все наши фабрики, заводы, поля и блага отойдут к нему? Добро надо не только копить, добро надо защищать! Вы согласны?