Юлия Остапенко - Свет в ладонях

– Вот же завалили, не продерешься, – громко проворчал он, а потом, оказавшись лицом к лицу с принцессой Женевьев, рванул шнуровку у неё на корсаже.

Принцесса беззвучно вскрикнула. Джонатан, забывшись, ринулся вперёд всем телом и вцепился Клайву в плечо. Клайв зыркнул на него, а потом на принцессу, лицо которой из белого стало пепельно-серым.

– Когда будут досматривать, выходите так. Не поправляйте. Иначе вы попались. И точно, голем! – заорал он, высунув голову из-за полога. – Только вроде дохлый. Жестянка. Груда железа.

– Эй, да это никак тот самый чмырь, что давеча людей живых резал на площади Справедливости! – воскликнул один из стражников.

– Не живых, – укоризненно поправил его с козел Паулюс. – Усопших. И с разрешения муниципалитета.

– Ничего, скоро введут обязательную декларацию перевозимого люксия. В том числе внутри механизмов. Тогда уже не будет кто попало куда вздумается големов таскать, – сказал до сих пор молчавший человек, и если бы Джонатан с Женевьев знали, кто он такой, то испугались бы ещё больше.

Потому что был это суровый, безжалостный и неподкупный капитан ле-Родд, тот самый, который привёз Клайва в столицу. И именно его нежданное присутствие на заставе вынудило Клайва на довольно странный, не вполне понятный и, безусловно, дерзкий поступок, описанный выше.

– Все, кто в повозке, – выходите, – велел капитан. Пепельная тень сошла с лица принцессы Женевьев, сменившись пунцовым румянцем. Джонатан подал ей руку, и она опёрлась на неё, спускаясь, наклонилась, сходя на мостовую и с болезненной ясностью сознавая, что грудь её чуть ли не вываливается из наполовину расшнурованного корсажа. Это не выглядело оскорблением нравов, некоторые столичные модницы шнуровали корсажи ещё свободнее, но принцесса об этом не знала – Август ле-Бейл воспитал её в скромности и целомудрии. Однако видно было достаточно, чтобы взгляды всех присутствующих мужчин немедленно обратились к вырезу белой сорочки, под которой волнилось, вздымалось и трепетало, ибо сердце принцессы так и выскакивало из груди.

Суровый, безжалостный и неподкупный капитан леРодд всё-таки был мужчиной. Если бы девица подобного вида стала просить его отпустить преступного муженька или братца, он бы немедленно упёк её в тюрьму вместе с тем, за кого она просила. Но если девица такого вида просто стояла и молчала, ничего не прося, то, как и любой мужчина, капитан ле-Родд помимо воли, разума и Устава смотрел туда, куда смотрел.

Он кинул только один взгляд на карандашный женский портрет, который держал в руке, потом на алеющие щёки молодой женщины перед ним, невольно отметив, что румянец очень к лицу ей, и вновь опустил взгляд пониже. Потом он опомнился, встряхнулся, снова потребовал паспорт труппы, придирчиво изучил его, вернул и наконец раздражённо сказал:

– Проезжайте!

С помощью Джонатана принцесса Женевьев кое-как забралась обратно в повозку, где тут же судорожно стянула края корсажа двумя руками. Позади них, кряхтя, взбирался на повозку доктор Мо.

– Вот это буфера! Видали такие? Нет, ну видали? – громко проговорил Клайв, и принцесса Женевьев, окончательно потеряв голову от унижения, гневно вскрикнула, но рот ей вовремя зажала ладонь Джонатана, заглушившая возглас.

– Простите его, – прошептал он. – Простите его, он вас спас.

Повозка уже выкатилась за ворота, и под колёсами затрещал гравий, зашуршала редкая трава, пробивающаяся сквозь камни. Джонатан выпустил руку принцессы и, подавшись вперёд, откинул полог повозки, чтобы кинуть прощальный взгляд на своего друга, которому он был в очередной раз по гроб жизни обязан.

– Спасибо! – сказал он одними губами, махнув рукой, и Клайв ответил ему лукавым задорным взглядом, прежде чем отвернуться и встретить следующий дилижанс, подъезжающий к воротам.

Некоторые шармийские матери рассказывают своим детям сказку про трёх братьев. Жили-были три брата: старший – толстый и ленивый, средний – тощий и жадный, младший – сильный и умный. И случилось как-то в их деревне наводнение. Вода пришла ночью, когда все спали. Потому спохватились поздно – подступило уже к самому порогу, под дверь просачивалось, в окно плескалось. Толстый и ленивый брат сказал: «А, может, выше и не поднимется», – повернулся на другой бок и опять захрапел. Худой и жадный вспомнил, что у него в печной трубе запрятан узелок золота, и полез в печку. А самый младший, глядя, как старшие предаются тому, чему предавались всю жизнь – лености и жадности, смекнул, что можно использовать это с умом. Поднатужился он и подвинул кровать со старшим братом к окну, так, чтобы огромный живот стал преградой на пути плещущейся воды. Вода поднялась старшему брату аккурат до пуза, захлёстывая на пупок, да там и встала. Побежал тогда младший брат к печке, втиснулся в неё кое-как, и крикнул копошащемуся в ней среднему брату: «Вставай мне на плечи!» Средний брат сперва испугался, что младший у него сокровище отнять хочет, а потом всё понял, сделал, как было велено, подтянулся да и протиснулся по дымоходу наверх, и выбрался из печи на крышу. Стал он там кричать и махать руками, и люди на лодке, которые как раз плыли мимо, увидели его и подплыли ближе, взяли в лодку. А тем временем младший брат старшего опять растолкал, на лодку ему показал, убедил, что плыть до неё недалеко – не надорвётся. Старший крякнул досадливо, и вода плеснулась ему через пузо прямо в дом. Тут он понял, что дело серьёзное, и кое-как выбрался из окна, а за ним и средний брат. Их тоже подобрали. Так все трое и спаслись.

Эту сказку рассказывают своим детям только те матери, которые зачастую сами в семье исполняют то, что выпало на долю младшего брата. А суть сказки видят эти матери в том, что хитрый ум и сильная рука даже людские пороки и бестолковость сумеют направить на общее благо.

Дети этих матерей, играя на площади в праздничный день, случалось, тыкали пальцами в трёх мужчин – толстого, тощего и сильного, – степенно вышагивавших в окружении парадного караула, и кричали: «Смотрите, смотрите, три брата идут!»

И они сами не подозревали, насколько правы.

Ибо три главы последних великих домов в Шарми, единственные, кто устоял после революции сорок девятого года, были в точности как те три брата из сказки. Волло Киллиан был толст, как бочка, и ленив, как осенний шмель. Генри Дайдар был тощ, как жердь, и жаден, как сорока-воровка. Стюарт Монлегюр был силён, как зимний шторм, и хитёр, как старая, трёпанная волками и стрелянная охотниками лиса. Всем им было, в сущности, наплевать друг на друга, и каждый заботился о себе, в меру собственных потребностей и представлений о наживе. Однако, направляемые твёрдой рукою «младшего брата» (по странному совпадению, старшинство меж ними тоже было такое, как в старой сказке), они делали одно общее дело, и делали ко всеобщей выгоде. Стюарт Монлегюр, несмотря на то, что был моложе их всех, возглавлял Малый Совет и виртуозно умел использовать амбиции, тайны и преступления своих ближайших соратников во имя общего дела. А общее дело у них было только одно – набить потуже карман и пошире раскинуть паутину власти, которая в их руках была в последние годы более абсолютна, чем власть немощного и медленно угасающего короля.