Лами Кой - Его багровые лилии

Началось все с заведения знакомств, но я начну с того места, с которого тянулся наш длинный путь.

***

Мы жили в небольшой деревне под названием Кохлея, или «Улитка», на окраине региона, то есть абсолютно далекие от городской суеты, бесправия мегаполисов и его новорождающихся странных правил, если не считать появление трамвая – древнего транспортного средства, которое, казалось, было забыто уже много поколений назад.

У нас здесь правила мораль, и это было хорошо, пока оно работало так. Стояли, частично вросшие в землю, в нашей деревушке небольшие побеленные и краснокирпичные домики с толстыми теплыми крышами, поскольку зима всегда приходила к нам холодной снежной диктаторшей, и все наши местные знали об этом. Все семьи часто видели друг друга в лицо, и нередко им приходилось делить друг с другом общий загородный быт: у одного были коровы, у другого индюшки, третьи имели виноградники и делали для всех вино, а кто-то часто сообщался с более крупными населенными пунктами, когда это было необходимо для порядка и торговли. И все же люди жили здесь хорошо, была помимо постоянно въезжающих и выезжающих только одна семья, отличавшаяся от остальных: новоявленные богатые братья и их сестра с молодым мужем, еще более скрытным, чем остальные. У них не было никакого хозяйства, и они никогда не выходили из своего крепкого, отделенного от других дома, почти имения, сильно отстраненного и одинокого, ближе к выходу в море. Неясным оставалось их пребывание здесь, и часто местные видели только девушку: маленькая и тонкая, болезненно бледная, с синяками под красными глазами – казалось, если чуть быстрее обычного подует ветер, он сдует бедняжку, не оставив кости. Так рассказывали и взрослые детям – они верили, что призрачная соседка принесет им беду в виде чумы, если те хотя бы встретятся с ней взглядами.

Так или иначе, но покой еще временно оставался здесь. Земля эта охраняла людей: каждый человек на ней имел душу, подаренную ей. Именно по этой же причине всех тянуло сюда, даже если никто не знал о самом существовании здесь деревни этой.

Многочисленная трава прерий, выстилающая луга, кислица, клевер, здесь рос амурский бархат, сосны, ландыши, лимонник, и пыльца, и семена которого использовались местными, пионы и даже лотосы, – все было в этих краях, а богаты они изобилием растений потому, что та самая Душа питала их, хотя большинство людей и жило небогато. Но это было тем родным, тем домом, что берегли мы.

***

Тем не менее, часто появлялись и исчезали и новые семьи, таких хватало, которых неумолимо тянуло сюда. Такими были даже любвеобильный мальчик и девочка-великанша, которая его защищала. Деревня разрасталась, и однажды было предпринято решение построить рельсы, проходящие через весь населенный пункт и ведущие в два соседних села. Говорили, что даже та семья с окраины приложила свою руку к прокладыванию рельс, о чем никогда не подумал бы никто другой. И по ночам по ним ездили накрытые плотно вагоны с грузом. Днем по ним стучал трамвай, и часто в нем на двухместных сидениях лобызалась эти двое. Мальчик все лез к пассии, как к мамке, под мышку, утыкался носом в ее большую грудь, покусывал, лизал и целовал ее прилюдно. И никому из здешних это поведение не нравилось. Толпы бабок с набитыми корзинами картошки, папоротника, завернутых в платки, редко их сухощавые деды, и среди них – та пара, «не знающая стыда», как говорили все. Однажды шел облизанный дурачок в школу, а ему мальчишки вслед: «Фуу! Да это он за юбкой великанши бегает! Да он такой мелкий, что у нее в ногах теряется, и та его найти не может! Не отличает от каблука своей громадной туфли! Ха-ха-ха!». И он про них думал: «Деревенская шпана! Необразованные дураки! Всю жизнь и так до старости останетесь тупыми – ничего вы не знаете! И кто эта ваша великанша!?». Он плакал, а высокая девушка его опекала: обнимала и утешала: «Я же говорила: они не любят, когда кто-то выставляет интимные вещи прилюдно, они только из-за этого так говорят обо мне – я же знаю. Все хорошо, это нормально, я люблю тебя».

Я тоже, признаться честно, не всем нравился. С детства я был очень замкнут, про меня говорили: «Он сам в себе». Разница была лишь в том, что до какого-то времени, до какой-то поры меня старались наоборот поддерживать. Я не чурался никакой работы и всем помогал, кто меня об этом просил, только делал это молча. Я видел понимающие взгляды в их теплых глазах. Но это изменилось. Наша земля всегда терпела какие-то перемены: еще моя прабабушка рассказывала мне, что до войны, до людей, что устроили ее, был другой мир, и он почему-то был реальнее, чем наш. В нем все подчинялось правилам физики и химии, по ее словам, – это были две науки, могущие объяснить все вокруг до мельчайших подробностей. Ослепленный одним этим знанием, я всегда стремился к какой-то учености и много читал из тех книг, что сохранились в доме на чердаке до наших дней. Вообще наша деревня была самой полной, по моему мнению, по наличию тех рукописей, что дожили до этих пор. И я знал каждую книгу в этом месте. Не все были мне понятны, поэтому я продолжал перечитывать их снова и снова, пока меня не прозвали «книжным червем» и «занудой» за то, что все мальчишеские планы на захваты баз, постройку шалашей и слежку за девочками я не просто променивал на старые запылившиеся тома, так еще и обо всем докладывал родителям, устанавливавшим за куролесниками надзор. Я же считал, что я умнее других и занимаюсь более полезным делом, чем напрасное ломание веток, избивание палками крапивы и приставание к девчонкам, которым интересны только их куклы, и взрослые всегда были для меня большим авторитетом – теми уважаемыми людьми, что всегда заботились о нас и обязательно должны были быть осведомленными в местонахождении каждого из нас, детей.

Время сменилось, точно кто-то внедрился в него, засунул пальцы в песок и провел по нему ладонями, разрушая прибрежный замок. Даже в деревне люди стали обособленнее, уже меньше ходили друг к другу в гости, – даже старые друзья, – больше ездили в город и продавали урожай там. Мы стали разрастаться и кто-то уже даже отказался от своего хозяйства. Каждый стал учиться всему сам, либо работать в более крупных населенных пунктах, чтобы без помощи других облагородить себя и свой участок. Мы стали одинокими. Я мало общался с другими, но то, что теперь никто не здоровался со мной, не просил моей помощи и не принимал ее, никто не звал меня строить грязный шалаш и не обижался на меня за отказ, не нравилось мне.

Позже отношение других ребят стало быть похожим на отношение диких зверей: если я молчал, меня считали странным, а странных недолюбливали именно за их непредсказуемость, которая считалась опасной. Как-то раз после школы на пути домой меня даже перехватили на разборки. Меня называли тупым те, кто знал меня давно, кому я помогал и дома, и на учебе, говорили, что я болен душой и что со мной небезопасно находиться даже. Оскорбления они подбирали так, что многие слова я никогда и не слышал даже, при всей моей начитанности. Будто я какой-то чумной. Мне в глаза не хотели смотреть – боялись. И я тут же вспомнил ту новую семью с окраины. По груди моей волной прокатилось неприятное чувство. То ли девушка бледная та тоже была какой-то жертвой этих внезапных изменений в сердцах людей, то ли окружение ее и впрямь было виновато в наших бедах. Между этими двумя мыслями метался я, и ни одна из них меня не утешала. Спина моя дрожащая от мурашек ощущала уже грядущие побои, которые я видел на других, и в то же время мне не верилось, что такое может быть. Остановил их тогда только мой нынешний друг. Миловидный, смазливый, как девочка, и золотой, как волос рассветного солнца, путающийся между деревьев, он появился там в самое нужное время. Кто мог подумать, что этот низенький мальчишка так силен, что сможет защитить меня, слабака, от пятерых ребят?! Вот и я не ожидал такого. Каждый из них тогда с синяком под глазом, переломанной костью руки или ноги или хотя бы с царапиной побежал домой, чтобы жаловаться. И исходя из того, что я тогда увидел, я бы даже сказал, что парень этот силен не кулаками, а своей волей, что создавалась правдой, всегда стоящей за его спиной.