Александр Накул - Целестина

«Но ведь мы когда-то большевиков разгромили, – подумала Целестина. – А теперь перед ними даже немцы отступают. Интересно, какая магия так усилила этих русских?»

В гимназии ей что-то рассказывали про чудо на Висле. Целестина не смогла вспомнить подробностей и решила для себя, что на этот раз чуда просто не произошло. А ещё она вспомнила из гимназии, что «наказывал Суворов: без пушек не ходить на ляхов – знал ваш норов!» Значит, русские притащат и пушки. Интересно, из этих пушек будут стрелять по гимназии?

Местные жители тоже смотрели на советских солдат и уже приветственно махали руками. Похоже, они что-то знали. Или на что-то надеялись.

Тем временем поток немецких солдат иссякал. Колонна, что тянулась мимо поворота на Мицкевича, была последней. Целестина выскочила из кареты, заглянула за поворот и увидела, что на перекрёстке с Шоссейной, где садик с астрами и георгинами, мотоциклисты поворачивают на запад, в сторону крепости.

Перед Воеводством возвышался спешно сколоченный деревянный помост – совсем низкий, не выше ящика из-под мыла. И даже там, среди безукоризненных немецких мундиров, – несколько русских шинелей. Целестина заметила, что покрой у шинелей странный, на плечах нет погон, а лица у русских кислые, словно каждый слопал целиком по лимону.

Интересно, что им не нравится? Конкуренты уходят, оставили им целый город. Население радуется. А что до ворчания в колонии имени Нарутовича – сколько бы ни ворчали чиновники на начальство, а циркуляры выполнять будут.

Тем временем русские уже начали строиться. А немецкие офицеры торопливо сбегали с постамента, рассаживались по сверкающим чёрным автомобилям – и вот они уже покатили вслед за солдатами.

Теперь настала очередь Ивонки высказать мнение:

– Форма у русских бедняцкая, – заметила она. – Как мужики одеты, офицера от денщика не отличаешь. Разве такую армию зауважают? Вот у наших панов офицеров форма была что надо. Да и у немцев ничего – им, я читала в газете, все мундиры итальянцы шьют. И пыльные эти русские все какие-то, грязные.

Лицо молодой горничной было исполнено того презрения, какое бывает у гимназисток, когда они пришли в оперу за чужой счёт.

– После марш-броска любой грязным станет, – прокомментировал кучер и закурил папироску, разглядывая передовую колонну. – Это ваши паны-офицеры крепости сдают, чтоб не запачкаться.

Колонна по четверо шла по проезжей части – а рядом, по тротуару, семенили люди в широких фуражках. Они размахивали руками, словно варшавские регулировщики, пытаясь отогнать толпу.

– Родненькие, чего ж вы там… – причитала по-русски не в меру бойкая старушка и тянула к солдатам иссохшие руки.

– Бабушка, отойдите, – сказал ей такой офицер в фуражке. – Нельзя ближе.

– Почему ж нельзя?

– А вдруг кто-то гранату кинет? Нельзя, нельзя мешать прохождению, – и мягко потащил старушку обратно к избам…

Последняя надежда проскочить с катафалком рассеялась. Солдаты уже шли мимо – и правда очень усталые, в разводах жёсткой дорожной пыли. Зато теперь их можно было хорошенько рассмотреть.

Насколько Целестина могла убедиться, в этих типовых крестьянских лицах не было ничего азиатского, что так любили подчёркивать карикатуристы. Совсем напротив – это были те самые круглые, всегда немного озабоченные лица с носом картошкой, какие она сотни раз видела и в городе, и в родной Малой Польше. Было видно, что они порядком устали и готовы устроить что угодно – парад, бойню, штурм неприступной крепости, – лишь бы их поскорее отпустили на отдых.

Находиться рядом было боязно. Целестина забралась обратно в карету. Почему-то казалось, что там – безопасней.

Уже другой человек в фуражке подбежал к ним – и тут же начал раздавать распоряжения.

– Что у вас здесь? – крикнул он не столько кучеру, сколько лошади. – Похороны? Разворачивайтесь, похороны потом. Видите – торжественное прохождение…

Целестина понимала русскую речь, но всё равно почувствовала себя не в своей тарелке. В особняке Крашевских говорили только на польском языке. А тех, кто заносил с улицы местную балачку с её украинскими словечками или, что ещё жутче, гродненский говор с его дзеканьем-цеканьем, оставляли без сладкого.

– Пан офицер не будет мне приказывать! – внезапно прогремело над головой. – Когда хочу, тогда и умру! Когда прикажу, тогда и похоронят!

Целестина обернулась. И чем больше она поворачивалась, тем больше растекался по телу холод страха, потому что она и так знала, что увидит.

Старая Анна Констанция сидела в гробу, впившись руками в вызолоченные борта. На фоне чёрного бархата траурного платья её лицо казалось особенно белым, словно маска из мрамора, а сузившиеся до чёрных щёлок глаза метали такие же чёрные молнии. Старую генеральшу трясло от бешенства, а широкие рукава были похожи на крылья летучей мыши.

Офицер поднял взгляд, увидел, как ожившая и разъярённая покойница встаёт из гроба и готовится на него прыгнуть, – и ничего не ответил, а только обмяк на землю, теряя сознание. Его фуражка покатилась на мостовую, прямо под колёса первого танка.

Он и оказался тем самым единственным офицером, пострадавшим 22 сентября 1939 года, когда в Брест вступила Красная Армия.

И это происшествие до сих пор смущает отечественных историков.

Целестина так и не узнала, кем ей приходился долговязый, с молочно-белыми волосами, Андрусь Крашевский. Был он прямым потомком пани генеральши или тоже двоюродным – но явно пошёл не в бабушку Анну Констанцию. Смотрел на мир слишком серьёзно и ничего не понимал.

Андрусю оставался месяц до восемнадцати лет. Этой весной он окончил гимназию. А теперь сидел над кутьёй таким грустным, словно его только что вытащили из грязи, и никак не мог прожевать первую ложку.

Андрусь не мог терпеть того факта, что не успел попасть под призыв. И уже не попадёт – война закончилась.

– Ты хотел быть в крепости, вместе с призывниками? – сурово спросила ожившая пани генеральша. – Чтобы тебя поймали, как зайца?

– Я мог бы сделать хоть что-то!

– Что ты бы сделал? Тебе бы даже оружия никто не дал.

– Я бы нашёл себе дело, – процедил Андрусь.

– Ещё найдёшь.

– Война закончилась! Мы проиграли.

– Мы сидим дома и едим вкусно, – заметила старая генеральша. – Значит, не всё пока проиграли.

– Но война закончилась.

– Одна война закончилась – ещё одна будет.

– Когда? Через сто лет?

– Думаю, ближе к зиме, – пани генеральша посмотрела в окно так хмуро, словно ожидала там увидеть эту несчастливую зиму. – Когда реки встанут и грязь на дорогах замёрзнет. Или летом, когда всё высохнет… Я думаю, всё-таки летом.