Бром - Косиног. История о колдовстве

Встревоженная, Абита смежила веки, скрестила пальцы и помолилась о том, чтобы сегодня Господь помог им, принял их сторону. Открыв глаза, она увидела сына Кэдвеллов, Сесила, украдкой строящего ей рожи, и поняла, что у нее снова выбились волосы из-под чепца. За всем этим, не скрывая ревности и неодобрения, наблюдала дочь Уоллеса, Черити. Истово постучав кончиком пальца по собственному чепцу и указав на Абиту, Черити привлекла к ней внимание еще полудюжины женщин, а те, осуждающе хмурясь, покачали головами.

«О Господи! Можно подумать, у меня обе дойки наружу, – подумала Абита, со вздохом убрав непокорную прядь назад, под чепец. – Вот чушь-то! Кому какой вред от пряди волос?»

Звучный хлопок затворенных дверей дал всем понять, что служба вот-вот начнется. Собравшиеся заерзали на жестких скамьях без спинок, сели прямо, повернулись вперед, замерли.

Миновав зал, вперед вышел преподобный Томас Картер. Все поднялись, приветствуя его появление. Сняв плащ, его преподобие занял место за кафедрой. Долгополых ряс он, в отличие от прочих священнослужителей, не носил, предпочитая им простой черный коут [2] В XVII веке – куртка длиной до середины бедра, с рукавами по локоть. с отложным белым воротником, в которых ходил почти каждый день. С грохотом, гулким эхом разнесшимся по всему залу, водрузив на кафедру, рядом с большими песочными часами, увесистую Библию, преподобный Картер открыл книгу на первой закладке, заговорил… но тут в двери робко постучали.

Преподобный Картер кивнул Сэмюэлу Харлоу, одному из деревенских блюстителей порядка, стоявшему в задних рядах с длинным, увенчанным деревянным набалдашником шестом в руках: этим орудием ему вменялось в обязанность колотить и шпынять дерзнувших отвлечься от богослужения.

Подойдя к выходу, Сэмюэл распахнул двери.

На пороге, опустив взгляд под ноги, прижимая шляпу к груди, стоял Ансель Фитч.

– Войди, Ансель, – велел преподобный Картер, взглянув на опоздавшего через головы паствы.

Ансель с суетливым поклоном поспешил к свободному месту в заднем ряду.

– Ансель, – окликнул его преподобный.

– Да, ваше преподобие?

– Встань.

Опоздавший послушно поднялся со скамьи. Годами он был старше многих – на взгляд Абиты, лет этак под шестьдесят, тощий, как хлыст, малость сутулый, с вечной гримасой обиды на морщинистом узком лице и бегающими рачьими глазками, выпучившимися в эту минуту так, будто вот-вот лопнут.

– Ты опоздал, – со вздохом продолжил преподобный Картер, – и хорошо знаешь, что это значит.

– Прошу вас, простите… у всех прощенья прошу. Меня задержал долг перед Господом нашим, спешное дело, безотлагательное! По пути сюда я заметил двух кошек, и эти кошки вели себя самым противоестественным образом. Идут себе рядышком, что-то бормочут друг дружке на ухо, а кто ж на такое способен, кроме служителей Дьявола?! Вот я и решил разведать, что у них на уме. Прошу, ваше преподобие, смилуйтесь, простите мне грех на сей раз!

– Сколько раз я уже даровал тебе прощение? Три, или даже четыре? Не часто ли ты берешься следить за кошками или иными прислужниками Сатаны перед самым началом службы? Тут поневоле задумаешься, в чем же причина твоим опозданиям – в бдительности, или, может, в простом нежелании вылезать из-под одеяла так же рано, как все мы.

Ансель побагровел, возмущенно, с видом оскорбленной невинности вытаращился на проповедника.

– Должен сказать вам…

– Довольно! Твой долг перед Господом начинается здесь, на богослужении. А теперь выйди вперед.

Сморщившись, будто его силком заставляют поедать кусачих муравьев, Ансель нога за ногу подошел к преподобному, и тот указал ему на пол, сбоку от кафедры.

– Сюда. Встань на колени.

Со стоном, звучно хрустнув суставами, Ансель опустился на колени. Согласно закону, ему надлежало стоять здесь, на жестких половицах, перед всей паствой до самого конца проповеди.

Преподобный Картер вновь взялся за Библию, прочел вступительную молитву, а после молитвы перевернул песочные часы и начал проповедь. Обыкновенно проповедей читалось три, по одной на каждого из проповедников, так что их поучения растягивались на три с лишним часа.

«Бубнят и бубнят, бубнят и бубнят, – удивлялась Абита, слушая и не понимая, как можно снова и снова повторять одни и те же нравоучения каждым воскресным днем. – Дело-то куда проще, – думалось ей. – Обращайся с другими, как хотел бы, чтоб они обращались с тобой, вот и все. О чем тут еще говорить?»

Однако весь опыт Абиты показывал: вопросы морали пуритане склонны усложнять, насколько это в человеческих силах. Странное дело: ведь все эти эдикты, ритуалы, каноны – особенно отдававшие католичеством – и были самой сутью того, что они отвергали, так как их убеждения призывали к уничтожению всех преград меж ними и Господом на небесах. Нагляднее всего это кредо проявлялось именно здесь, в доме собраний, среди голых стен без какого-либо убранства: ни алтаря, ни распятия, ни единого украшения, кроме нарисованного на кафедре огромного глаза, ока Господня, сверлящего собравшихся пристальным, всевидящим взглядом.

Покосившись на глаз, Абита поспешно отвела взгляд, охваченная неодолимой тревогой. Под этим неумолимым взглядом ей всякий раз вспоминался совсем не Господь, а отец, его гневные разглагольствования и исступленный бред – особенно под конец, после смерти матери.

Между тем пыл преподобного набирал силу, за кафедрой он стоял прямо, непоколебимо, слегка подавшись всем телом к пастве, словно встречая грудью все ветры самой Преисподней. Вцепившись в край кафедры узловатыми пальцами левой руки, в правой он сжимал Библию, пристукивал ею, подчеркивая каждое новое обличение, внушая саттонцам, как им стать добродетельнее в глазах Господа.

Тут кто-то вскрикнул. Оглядевшись, Абита увидела потирающего затылок Сесила: помощник шерифа Харлоу только что звучно приголубил его колотушкой. Должно быть, Сесил задремал, а может, был уличен в перешептываниях с одним из друзей.

Абита поспешно выпрямилась, расправила плечи, как и многие из остальных: показаться нерадивым не хотелось никому. «Клянусь, здесь, в доме собраний, холодней, чем на улице», – подумала она, плотнее кутаясь в шаль, чтобы хоть немного согреться. В зале имелась огромная печь, но топить ее во время служб запрещалось, так как кто-то где-то решил, будто холод проповедям только на пользу, будто замерзшие прихожане отчего-то становятся ближе к Богу. «Кому это могло прийти в голову? Какой жестокий глупец решил, что это хорошая мысль?» – гадала Абита, представляя себе кучку желчных старикашек в высоченных шляпах, собравшихся в каком-то вонючем погребе и наперебой старающихся перещеголять друг дружку в изобретении новых мытарств для прихожан.